Пассажир «Полярной лилии» - Жорж Сименон

«На первый взгляд правы вы, мсье Мужен, но на самом деле вы допустили много ошибок. Ваша первая ошибка — грубость…»

Ему до сих пор было не по себе. Он ненавидел грубость во всех ее проявлениях, а Мужен вел себя с ним грубо, разумеется, на словах — но разве это не худшая из грубостей?

«Вы заметили, что я не пытаюсь возразить вам… Из этого вы заключили, что вы сильнее и хитрее меня, что правда на вашей стороне… Нет, мсье Альфред».

Это становилось просто наваждением, навязчивой идеей, которая зрела помимо его воли.

«Прежде всего, я совсем не похож на Джо Хилла… Мы заказывали костюмы у одного портного, останавливались в тех же отелях, ходили в одни и те же казино, для вас эти места недоступны, вы только с завистью поглядываете на них издали, и потому вам кажется, что все, кто там бывают, принадлежат к одной породе… Я прекрасно понимаю вас, мсье Альфред… Сегодня утром я, как ни странно, едва не поверил вам, и потому мне было стыдно… Вам хотелось выставить меня на посмешище перед этой девчонкой, которая с таким безразличием смотрела на меня. Господи, с каким безразличием! Словно перед ней было большое насекомое. Может быть, иногда в ее взгляде проскальзывала тень любопытства… Так умеют смотреть только женщины, а некоторые глупцы еще уверяют, что именно женщинам свойственно сострадание!.. Видите, мсье Альфред…»

Под окнами проехал велосипед, потом еще несколько — наверное, девушки-туземки в светлых платьях. И над всем этим — синий купол Папеэте, неясный звуковой фон, шум неспешной жизни, и Оуэн ощущал, как эта жизнь постепенно проникает в его плоть.

На втором этаже заведения Мариуса красивые девушки-маори из «Моаны» и «Лафайет» спали в своих убогих комнатках: все двери нараспашку, рука — на голом животе, и изредка одна из них начинала чесаться или стонать во сне или что-то бормотать, не просыпаясь.

Весь город отдыхал. За кисейными занавесками в кроватях лежали люди, на пороге прикорнули полуголые дети, сморенные сном.

«Да, вы прожженный тип, мсье Альфред, крепкий орешек… Вы часто с удовольствием это повторяете… Вы горды собой… Вы готовы глотку перегрызть тому, кто посмел бы назвать вас размазней или слюнтяем…

Ну, а вот я — размазня… Все твердое, крепкое причиняет мне боль… Даже соприкосновение с металлом… Я, скажем, не смог бы пользоваться с такой небрежностью, как вы сегодня утром, опасной бритвой… Я испытываю почти физическую боль при виде молотка, я из тех, кто ударяет себе по пальцам, когда нужно вбить гвоздь… Я такой с детства… Я боялся упасть, потому что тротуары ужасно твердые… Когда двое приятелей тузили друг друга, каждый удар кулаком отзывался в моем теле…

Многие смеялись надо мной, дразнили девчонкой… У меня была нежная кожа и тонкие черты лица, как у девочки…

Видите ли, если я говорю, что вы допустили ошибку, значит, так оно и есть. Вы причинили мне сильную боль, наверное, сами того не зная, потому что это в вашем характере, а может быть, еще и потому, что в глубине души вы вынуждены от меня защищаться…

А если я признаюсь, что едва не поверил вам, что почти стыдился самого себя, возвращаясь в Папеэте, что у меня пропал аппетит и я почти ничего не ел?»

Во дворе под окном чистили овощи, и он слышал, как картофелины, одна за другой, падают в эмалированное ведро. С него тек пот. Подушка была влажной. Он с удовольствием ощущал запах собственного тела. Еще мальчишкой он потихоньку нюхал свою кожу, особенно в жаркие дни.

«А почему бы мне тоже не рассказать вам одну историю? Вы упомянули о своей матери, о том, что она продавала газеты… Моя газет не продавала… Ее отец был богатым человеком, то что мы называем «фермер-джентльмен»… Вы видели таких на английских гравюрах, особенно на тех, где изображена охота, — в красном сюртуке и маленькой бархатной фуражке. Это было во времена моего деда Лендбэри, баронета… Его называли «сэр». Вы сразу же возненавидите его, правда?.. Говорят, я похож на него, он тоже был мягкосердечным и слегка рыхлым, как я, а в лице у него сохранилось что-то детское… Он любил лошадей и собак, мог достойно и компетентно председательствовать на сельскохозяйственном конкурсе, прочитал несколько романов Вальтера Скотта и ежедневно уделял несколько минут чтению Библии. Вам не понять, мсье Альфред… Не обижайтесь… Это был славный человек, вполне достойный, — в полном смысле этого слова, — и он надлежащим образом воспитал своих семерых дочерей…

Его жена умерла, рожая ему восьмую, а ему тогда было всего 36 лет. Он был моложе, чем я теперь. Он всегда останется моложе меня, потому что умер в 50…

Я дал вам высказаться, не так ли? Теперь дайте договорить мне… Так вот, представьте, овдовев, он вбил себе в голову, что должен стать членом парламента… И ради этого стал встречаться с политическими деятелями… Те ввели его в финансовые круги… Тогда он забыл о лошадях, собаках и дочерях… Часто ездил в Лондон, и, поскольку его расходы увеличились, он рискнул попытать счастья, когда новые друзья научили его, что можно получить много денег, играя на бирже. Да, он для этого как раз созрел… Вы называете таких лопухами, мсье Альфред…

Через пять лет мой дед так и не стал членом парламента, но лишился большей части своего состояния… Остальное у него тоже забрали… В дело все сгодится… Ему оставили лишь дочерей, и когда он вдруг понял, что довел их до нищеты, он умер, хотя это ничего не меняло…

Моя мать практически выросла в благотворительных заведениях и с радостью вышла замуж за скромного офицера индийской армии… Я не застал своего деда Лендбэри, но мне столько о нем рассказывали, что я вижу его, как живого, так же ясно, как, скажем, вас… И его замок в графстве Сарри, куда меня возили… И всех моих бедных тетушек — шестерых дочерей, оставшихся старыми девами…

Из-за сэра Лендбэри, мсье Альфред, я, честно говоря, вырос не таким, как мои товарищи… Например, в Оксфорде я жил бок о бок с внуком одного из тех, кто разорил мою семью… Он меня и научил играть в карты и, если потребуется, подстегивать удачу…

Нет, я вовсе не бунтарь и