Эрнст Гофман - Магнетизер

ОДИНОКИЙ ЗАМОК

Гроза миновала, и пылающее багровым пожаром закатное солнце показалось меж темных туч, которые, быстро уносясь прочь, исчезали в глубоких лощинах. Вечерний ветерок взмахнул своими крылами, и в теплом воздухе волнами заструились ароматы, источаемые деревьями, цветами и травами. Когда я вышел из лесу, прямо передо мной в цветущей долине приветливо раскинулась деревня, о близости которой возвестил мне рожок почтовой кареты, и высоко в небо возносились готические башни замка, окна которого так сверкали в лучах солнца, словно наружу рвались горевшие в залах огни. До меня донесся звон колоколов и духовные песнопения: вдали я заметил торжественную похоронную процессию, направлявшуюся от замка к кладбищу; когда я наконец добрался туда, пение уже смолкло, гроб опустили подле могилы, открыв его согласно здешним обычаям, и пастор начал читать последнюю молитву. Они уже собирались снова возложить крышку на гроб, когда я подошел ближе и поглядел на покойного. То был мужчина преклонных лет, лежавший с таким радостным и спокойным лицом, словно он тихо забылся мирным сном. Старик-крестьянин проговорил с глубоким волнением:

— Поглядите, как красиво лежит тут наш старый Франц, да ниспошли мне Господь столь же благочестивую кончину — воистину, блаженны упокоившиеся в Боге!

Мне подумалось, что это и есть истинная тризна по благочестивому усопшему, а слова старого крестьянина — лучшая из надгробных речей. Гроб опустили в могилу, и когда комья земли с глухим стуком упали на него, меня охватила такая горькая печаль, словно в мертвенно-холодной земле лежал мой самый близкий друг. Я уже собирался подняться в гору, где стоял замок, когда ко мне подошел пастор, у которого я осведомился о покойном. Старый художник Франц Бикерт, три года одиноко живший в пустом замке в качестве кастеляна, — вот кого сейчас опустили в могилу. Я пожелал отправиться в замок; до прибытия поверенного нынешнего владельца замка ключами распоряжался пастор, и, сопровождаемый им, я, не без внутренней дрожи, вошел в опустевшие просторные залы, где некогда весело хозяйничали люди и где теперь царила мертвая тишина. Последние три года, прожитые им в замке отшельником, Бикерт посвятил весьма удивительным занятиям искусством. Без всякой помощи даже в том, что касается механических приспособлений, он взялся расписать в готическом стиле верхний этаж, где и сам жил в одной из комнат; в фантастических сочетаниях разнородных элементов, что вообще характерно для готических росписей, даже мимолетный взгляд угадывал исполненные глубокого смысла аллегории. Чаще всего повторялось отвратительное изображение дьявола, подглядывающего за спящей девушкой. Я поспешил в комнату Бикерта. Кресло было отодвинуто от стола, на котором лежал незаконченный рисунок, так словно Бикерт только что поднялся, прервав работу; на спинке кресла висел серый сюртук, а на столе рядом с рисунком лежала серая шапочка. Казалось, будто старик с приветливым набожным лицом, перед которым оказались бессильны даже смертные муки, сейчас войдет в комнату, сердечно приветствуя оказавшегося тут незнакомца. — Я сообщил пастору о своем намерении несколько дней, а может и недель, пожить в замке. Это показалось ему странным; очень жаль, ответил он, но он не может исполнить моего желания, ибо до прибытия поверенного судебные власти опечатают замок и тут не должен находиться никто из посторонних.

— А если я и есть поверенный? — спросил я, предъявив ему доверенность барона Ф., нового владельца замка. Изрядно удивленный пастор осыпал меня изъявлениями учтивости и предложил комнату в своем доме, полагая, что мне не захочется жить в пустынном замке. Но я отклонил его предложение и поселился тут; оставленные Бикертом бумаги более всего занимали меня в часы досуга. Вскоре я обнаружил несколько листков, на которых в виде коротких, похожих на дневниковые, записей описывалась катастрофа, в которой погибла целая ветвь знатной семьи. А сопоставление с весьма забавным опусом «Сны — пеной полны» и с отрывками из двух писем, должно быть, каким-то необычным образом попавших к художнику, дополняет и завершает картину.

Разве не сражался я, подобно святому Антонию, с тремя тысячами дьяволов и не выказал такого же мужества? — Стоит только смело поглядеть им в глаза, и они рассеиваются как дым. Если бы Альбан мог читать у меня в душе, он увидел бы там почтительные извинения за то, что я приписывал ему все те дьявольские козни, которые яркими красками рисовала моя легковозбудимая фантазия в наказание и в назидание мне самому! — Он здесь! — молодой — здоровый — цветущий! — Кудри Аполлона, чело Зевса, взор, как у Марса, осанка вестника богов — все, как описывал героя Гамлет[25]. — Мария уже словно не на земле, она парит в сияющих небесах — Иполит и Мария — какая прекрасная пара!

И все же я не доверяю ему — почему он запирается у себя в комнате? — почему, крадучись, бродит ночами по замку, точно подкарауливающая свою жертву смерть? — я не доверяю ему! — Временами меня осеняет мысль, что мне следовало бы быстрым и верным ударом пронзить его своей шпагой, спрятанной в трости, а затем вежливо произнести: «pardonnez»[26]. — Я не доверяю ему!

Странное происшествие! — Когда мы шли по коридору с моим другом, с которым допоздна беседовали о том и о сем, мимо нас проскользнула высокая худая фигура в белом шлафроке и со свечой в руке. — Барон вскричал: «Майор! Франц, это майор!» То был, конечно, Альбан, просто лицо его, освещенное снизу, исказилось и оттого казалось старым и уродливым. Он появился откуда-то сбоку, будто вышел из комнаты Марии. Барон настоял на том, чтобы войти к ней. Она спала спокойно, словно ангел Господен. — Завтра наконец долгожданный день! — Счастливец Иполит! — Но видение это наполняет меня ужасом, хоть я и пытаюсь убедить себя в том, что то был Альбан. — Неужели злобный демон, еще в юные годы возвестивший о себе барону, воскрес и, сея раздор, вновь объявился здесь как некая властвующая над ним злая сила? Прочь, мрачные предчувствия! — Убеди же себя, Франц, что жуткое фантастическое видение — всего лишь следствие дурного пищеварения. — Может быть, следует принять diavolinis[27], чтобы оградить себя от опасности страшных сновидений?

Господь всемогущий! — Она умерла — умерла! — Вашей светлости я должен сообщить, как обстояло дело со смертью прелестной баронессы Марии для семейного архива, — я очень мало смыслю в дипломатических тонкостях. — Если бы Господь не даровал мне немного сил для рисования! — Несомненно одно: в тот миг, когда Иполит хотел заключить ее в объятия перед алтарем, она упала мертвой — мертвой, — все остальное я отдаю на суд Божий.

Да, то был ты! Альбан — коварный сатана! — Это ты убил ее при помощи своего дьявольского искусства; какой бог открыл все это Иполиту! — Ты скрылся, так скрывайся — сокройся хоть в центре земли — отмщение найдет и уничтожит тебя.

Нет, я не в силах оправдать тебя, Отмар! — ведь ты позволил дьяволу соблазнить тебя, и потому Иполит требует от тебя ответа за свою возлюбленную! — Сегодня они бросили в лицо друг другу слишком резкие слова — дуэль неминуема.

Иполит погиб! — Счастливец, он свидится с ней. — Несчастный Отмар! — Несчастный отец!

Exeunt omnes![28] Мир и вечный покой усопшим! — Сегодня, девятого сентября, в полночь, мой друг скончался у меня на руках! — Но как утешает меня чувство, что скоро я снова увижу его. Известие о том, что Отмар сполна искупил свою вину, пав в бою смертью героя, оборвало последнюю нить, связывавшую барона с земной жизнью. Я останусь здесь в замке, я буду бродить по комнатам, где жили те, что любили меня. Я часто буду слышать их голоса — какие-нибудь приветливые слова прекрасной благочестивой Марии, какая-нибудь шутка моего верного друга прозвучат как некий потусторонний зов, вселяя в меня бодрость и даруя мне силы нести тяжкое бремя жизни. Для меня более нет настоящего, счастливые дни минувшего смыкаются с далекой загробной жизнью — в чудном сновидении она окутывает меня ласковым сиянием, из которого мне кивают, улыбаясь, мои дорогие друзья.

Когда же! — когда я уйду к вам!

И он ушел!

…говоря словами Шиллера: «так ход событий важных предваряют их призраки…» — «Смерть Валленштейна», д. 5, явл. 3.

…словами Просперо: «Приподними же занавес ресниц, взгляни туда». — Шекспир. «Буря», д. 1, сц. 2.

Ученики в Саисе — так называется повесть немецкого романтика Новалиса (наст. имя Фридрих фон Харденберг, 1772–1801), оказавшего значительное влияние на Гофмана. Речь идет о мистическом приобщении к таинствам познания в храме Изиды в Саисе.