Гилберт Честертон - Шар и крест

Но никакой собор не сравнился бы славою с самым большим кабаком, называвшимся «Герб Валенкортов». Знатный род, давший ему имя, давно угас, и землями его владел человек, который изобрел безвредную надевалку для ботинок, но чувствительные англичане относились к своему кабаку с гордой почтительностью и пили там торжественно, словно в замке, как и следует пить пиво. Когда вошли два чужака, на них, конечно, все уставились – не с любопытством, тем более не с наглостью, а с жадной научной любознательностью. Чужаки эти – один высокий и черный, другой невысокий и рыжий – спросили по кружке эля.

– Макиэн,– сказал Тернбулл, когда эль принесли,– дурак, который хотел, чтобы мы стали друзьями, подбавил нам бранного пыла. Вполне естественно, что другой дурак, толкавший нас к брани, сделает нас друзьями. Ваше здоровье!

Сгущались сумерки; посетители уходили по двое, по трое, прощаясь с самым стойким пьяницей, когда Макиэн и Тернбулл дошли до сути своего спора. Лицо Макиэна, как нередко с ним бывало, туманилось печальным удивлением.

– Значит, в природу вы не верите,– говорил он.

– Я не верю в нее, как не верю, скажем, в Одина,– говорил Тернбулл.– Природа – миф. Дело не в том, что я не собираюсь ей следовать. Дело в том, что я сомневаюсь в ее существовании.

Макиэн еще удивленнее и печальнее повторил последнюю фразу и поставил кружку на стол.

– Да,– пояснил Тернбулл,– в действительности никакой «природы» нет. На свете нет ничего «естественного». Мы не знаем, что было бы, если бы ничто ни во что не вмешивалось. Травинка пронзает и пожирает почву – то есть вмешивается в природу. Бык ест траву; он тоже вмешивается. Так почему же человек не вправе властвовать над ними всеми? Он делает то же самое, но на уровень выше.

– А почему же,– сонно спросил Макиэн,– не счесть, что сверхъестественные силы – еще на уровень выше?

Тернбулл сердито выглянул из-за пивной кружки.

– Это другое дело,– сказал он.– Сверхъестественных сил просто нет.

– Конечно,– кивнул Макиэн,– если нет естественных, не может быть и сверхъестественных.

Тернбулл почему-то покраснел и быстро ответил:

– Вероятно, это умно. Однако всем известна разница между тем, что бывает, и тем, чего не бывает. То, что нарушает законы природы…

– Которой нет,– вставил Макиэн.

Тернбулл стукнул кулаком по столу.

– О, Господи! – крикнул он.

– Которого нет,– пробормотал Макиэн.

– О, Господи милостивый! – не сдался Тернбулл.– Неужели вы не видите разницы между обычным событием и так называемым чудом? Если я взлечу под крышу…

– Вы ударитесь,– докончил Макиэн.– Такие материи не годится обсуждать под крышей. Пойдем отсюда.

И он распахнул дверь в синюю бездну сумерек. На улице было уже довольно холодно.

– Тернбулл,– начал Макиэн,– вы сказали столько правды и столько неправды, что я должен вам многое объяснить. Пока что мы называем одними именами совершенно разные вещи.

Он помолчал секунду-другую и начал снова:

– Только что я дважды поймал вас на противоречии. С точки зрения логики я был прав; но я знал, что не прав. Да, разница между естественным и сверхъестественным есть. Предположим, что вы сейчас улетите в синее небо. Тогда я подумаю, что вас унес Сам Бог… или дьявол. Но я говорил совсем не об этом. Попробую объяснить.

Он снова помолчал немного.

– Я родился и вырос в целостном мире. Сверхъестественное не было там естественным, но было разумным. Нет, оно было разумней естественного, ибо исходило прямо от Бога, Который разумней твари… Меня учили, что одни вещи, – естественны, а другие – божественны. Но есть одна сложность, Тернбулл… Попробуйте меня понять, если я скажу вам, что в этом, моем мире, божественны и вы.

– Кто – я? – спросил Тернбулл.– Почему это?

– Здесь-то вся и сложность,– с трудом продолжал Макиэн.– Меня учили, что есть разница между травой и свободной человеческой волей. Ваша воля – не часть природы. Она сверхъестественна.

– Какая чушь! – сказал Тернбулл.

– Если это чушь,– терпеливо спросил Макиэн,– почему вы и ваши единомышленники отрицаете свободу воли?

Тернбулл помолчал секунду, что-то начал говорить, но Макиэн продолжал, печально глядя на него.

– Поймите, я мыслю так: вот Божий мир, в который меня учили верить. Я могу представить, что вы вообще не верите в него, но как можно верить в одно и не верить в другое? Для меня все было едино. Бог царствовал над миром, потому что Он – наш Господь. Человек тоже царствовал, потому что он – человек. Нельзя, невозможно доказать, что Бог лучше или выше человека. Нельзя доказать и того, что человек чем-то выше лошади.

– Мы с вами говорим как бы скорописью,– наконец перебил его Тернбулл,– но я не стану притворяться, что не понял вас. С вами случилось примерно вот что: вы узнали о своих святых и ангелах тогда же, когда усвоили начатки нравственности, да, тогда же, и от тех же людей. Потому вам и кажется, что это тесно связано. Допустим на минуту, что вы правы. Но разрешите спросить, не входят ли в тот целостный мир, который для вас столь реален, и чисто местные понятия: традиции клана, фамильная распря, вера в деревенских духов и прочее в этом роде? Не окрасили ли эти понятия – особенно чувства к вождю – ваше богословие?

Макиэн глядел на темную дорогу, по которой с трудом пробирался последний посетитель кабака.

– То, что вы сказали, довольно верно,– отвечал он,– но не совсем. Конечно, мы знали разницу между нами и вождем клана, но она была совсем другой, чем разница между человеком и Богом или между зверем и человеком. Скорее она походила на разницу между двумя видами зверей. Однако…

– Что вы замолчали? – спросил Тернбулл.– Говорите! Кого вы ждете?

– Того, кто нас рассудит,– отвечал Макиэн.

– А, Господа Бога! – устало сказал Тернбулл.

– Нет,– покачал головою Макиэн,– вот его.

И он показал пальцем на последнего посетителя, которого заносило то туда, то сюда.

– Его? – переспросил Тернбулл.

– Именно его,– сказал Макиэн.– Того, кто встает на заре и пашет землю. Того, кто, вернувшись с работы, пьет эль и поет песню. Все философские и политические системы намного моложе, чем он. Все храмы, даже наша Церковь, пришли на землю позже, чем он. Ему и подобает судить нас.

Тернбулл усмехнулся.

– Этот пьяный неуч…– начал он.

– Да! – яростно заорал Макиэн.– Оба мы знаем много длинных слов. Для меня человек – образ Божий, для вас – гражданин, имеющий всякие права. Так вот он. Божий образ; вот он, свободный гражданин. Первый встречный и есть человек. Спросим же его.

И он гигантскими шагами двинулся в гущу сумерек, а Тернбулл, добродушно бранясь, пошел за ним.

Поймать образец человека было не так легко, ибо, как мы уже говорили, его заносило туда и сюда. Отметим кстати, что он пел о короле Уильяме (неизвестно, каком именно), который жил в самом Лондоне, хотя в остальном текст был полон чисто местных географических названий. Когда оба шотландца пересекли его извилистый путь, они увидели, что он скорее стар, чем молод, что волосы у него пегие, нос красный, глаза – синие, а лицо, как у многих крестьян, словно бы составлено из каких-то очень заметных, но не связанных между собой предметов. Скажем, нос его торчал, как локоть, а глаза сверкали, как лампы.

Приветствовав их с пьяной учтивостью, он остановился, а Макиэн, сгоравший от нетерпения, сразу начал беседу; он старался употреблять только понятные и конкретные слова, но слушатель его, по-видимому, больше тяготел к словам книжным, ибо схватился за первое же из них.

– Атеисты! – повторил он, и голос его был преисполнен презрения,– Атеисты! Знаем мы их! Да. Вы мне про них не говорите! Еще чего, атеисты!..

Причины его презрения были не совсем ясны; однако Макиэн торжествующе воскликнул:

– Ну вот! Вы тоже считаете, что человек должен верить в Бога, ходить в церковь…

При этом слове образец указал на колокольню.

– Вот она! – не без труда выговорил он.– При старом помещике ее было снесли, а потом опять…

– Я имею в виду религию,– сказал Макиэн,– священников…

– Вы мне про них не говорите! – оживился крестьянин.– Знаем мы их! Да. Чего им тут надо, э? Чего, а?

– Им нужны вы,– сказал Макиэн.

– Именно,– сказал Тернбулл,– и вы, и я. Но мы им не достанемся! Макиэн, признайте свое поражение. Разрешите мне попытаться:. Вам, мой друг, нужны права. Не церкви, не священники; а право голоса, свобода слова, то есть право говорить то, что вы хотите, и…

– А я что ж, не говорю, что хочу? – возразил с непонятной злобой пьяный крестьянин.– Нет уж! Я что хочу, то и скажу! Я – человек, ясно? Не нужны мне ваши, эти, голоса и священники. Человек, он человек есть. А кто ж он еще? Человек! Как увижу, так и скажу: вот он, человек-то!

– Да,– поддержал его Тернбулл,– свободный гражданин.

– Сказано, человек! – повторил крестьянин, грозно стуча палкой по земле.– Не гра… ик… ну, это… а че-ло-век!