Эжен Фромантен - Доминик

Не было сомнений – особенно для тех, кто озаботился бы моим будущим, – что такого рода воспитание, здоровое, как принято считать, никуда не годилось. Как беззаботно мне ни жилось, сколько ни было у меня друзей из числа деревенских мальчишек, с которыми я был на ты и на равных, в сущности я был одинок, одинок из-за своего происхождения, одинок из-за своего положения, и мое настоящее было в бесчисленных противоречиях с моим будущим. Я сердечно привязывался к людям, которые годились мне в слуги, не в друзья; сам того не замечая, бог весть как, но прочно прирастал я к местам, которые мне следовало покинуть, и покинуть как можно скорее; наконец, я приобретал привычки, способствовавшие лишь тому, чтобы из меня получился тот неопределенный персонаж, с которым вы позже познакомитесь, полукрестьянин, полудилетант; я мог быть то одним из них, то другим, то обоими вместе, но ни одному из них никогда не удавалось полностью вытеснить другого.

Как я вам уже говорил, невежество мое не знало границ, и тетушка это заметила; она поспешила выписать в Осиновую Рощу гувернера, молодого помощника учителя из Ормессонского коллежа. То был человек ума ясного и точного, честных и строгих правил; он был начитан, обо всем имел свое суждение, действовал с решительностью, но лишь обдумав все стороны предстоящего поступка; был весьма практичен и, разумеется, весьма честолюбив. Я не знал человека, который вступал бы в жизнь с меньшим количеством иллюзий и большим хладнокровием, который при столь явной скудости возможностей смотрел бы на будущее с большей твердостью. Взгляд у него был открытый, движения свободные, речь четкая; приятности, как внешней, так и внутренней, ему хватало только на то, чтобы не выделяться среди прочих. Человек с подобным характером, столкнувшись с моим, столь с ним несхожим, мог бы причинить мне множество страданий; но я должен прибавить, что истинная душевная доброта сочеталась в нем с прямотою чувств и неуклонно справедливым умом. Типической особенностью этой натуры, односторонней и тем не менее без явных изъянов, было преобладание волевых качеств, заменявших недостающие способности, и умение восполнить самое себя, так что нельзя было заподозрить ни малейшего пробела. С виду он казался почти тридцатилетним, хотя на самом деле ему было всего лишь двадцать четыре года. Имя, данное ему при крещении, было Огюстен; покуда я буду называть его только этим именем.

С его переездом к нам жизнь моя изменилась, в том смысле хотя бы, что разделилась на две части. Мне не пришлось отказываться от прежних привычек, но я должен был обзавестись новыми. У меня появились книги, тетради, часы, отведенные для занятий; моя склонность к забавам, позволенным в часы досуга, стала оттого еще живее, и по мере того как потребность в развлечениях увеличивалась, во мне все сильней сказывалась черта, которую я назвал бы страстной любовью к деревенской жизни.

Усадьба в Осиновой Роще была тогда такая же, как сейчас. Не знаю, веселее она выглядела в ту пору или печальнее. У детей есть наклонность видеть все, что их окружает, в слишком радостном свете и в слишком большом увеличении; позже все становится и меньше, и грустнее – без видимой причины, потому лишь, что изменился сам наблюдатель. Андре, которого вы знаете и который безвыездно живет в этом доме вот уже шестьдесят лет, не раз говорил мне, что с тех пор почти ничто не изменилось. Впрочем, у меня рано появилась мания записывать с помощью условных обозначений свои впечатления и делать памятные заметы, и она могла бы сослужить мне службу, уточнив мои воспоминания, не будь эти воспоминания столь непогрешимы во всем, что касается моих родных мест. Так что случаются минуты, вы меня поймете, когда годы, отделяющие меня от той далекой поры, исчезают, когда я забываю, что у меня за плечами целая жизнь, что я знавал более тягостные заботы, иные причины грустить или радоваться и порывы нежности, возникавшие по иным поводам, куда более значительным. Все вокруг осталось таким же, как прежде, – так же, как прежде, живу и я, словно снова попал в наезженную колею или, простите мне этот образ, он точнее выражает мои ощущения, словно вдруг дала знать о себе старая рана: она зажила, но все-таки ноет, и по временам так сильно, что хочется стонать, но не даешь себе воли. Подумайте, ведь до самого моего отъезда в коллеж, куда я отбыл достаточно поздно, не было дня, чтобы я не взглянул на колокольню, которую вы видите вот там; моя жизнь протекала в одних и тех же местах, в одних и тех же привычках; предметы, связанные с прошлым, являются ныне моим глазам такими же, какими были в прошлом, сохранив для меня свой смысл, благодаря которому я когда-то познал их и полюбил. Могу вас уверить, что ни одно воспоминание тех лет не стерлось, даже не поблекло. И не удивляйтесь, если я уклонился от темы, воскрешая образы прошлого, обладающие неизменным свойством возвращать меня к дням молодости, даже детства. Ведь есть слова, названия мест прежде всего, которые я никогда не могу произнести хладнокровно: Осиновая Роща из их числа.

Знай вы Осиновую Рощу так же хорошо, как я, все равно мне было бы нелегко объяснить, что меня в ней пленяло. И, однако, все здесь меня пленяло, даже сад, хотя, как вы знаете, он ничем не примечателен. Но здесь были деревья, редкость для наших краев, и много птиц, тех, которые любят деревья и не могут вить гнезда в других местах. Здесь было царство порядка и царство беспорядка, посыпанные песком аллеи заканчивались близ дома куртинами и выводили к решеткам; эти аллеи были милы мне, потому что я всегда питал пристрастие к таким местам, где некогда появлялись, может статься, дамы былых времен, волоча шлейфы своих парадных нарядов. И тут же темные уголки, сырые прогалинки, куда едва проникало солнце, где рыхлую землю круглый год затягивали зеленоватые мхи; укромные места, где, кроме меня, не бывал никто, где все говорило о старине и запустении и тоже, хоть и на иной лад, напоминало о прошлом, а такого рода впечатления уже тогда были мне по душе. Вдоль аллей росли самшиты, подстриженные в виде высоких банкеток, и я вспоминаю, что сиживал на этих банкетках. Мне хотелось знать, сколько им лет; выяснялось, что невероятно много, и я с особым любопытством разглядывал кустики, которые, по словам Андре, были посажены тогда же, когда были заложены самые древние камни нашего дома, а было это до моего отца, и до моего деда, и до отца моего деда. Затем наступал вечерний час, когда все забавы прекращались. Я садился на высокий порог дома и разглядывал оттуда миндальные деревья, которые росли в дальней части сада, там, где он переходил в парк; эти деревья первыми теряли листья под сентябрьским ветром, и ветви их сплетались в причудливую вязь на пламенеющем полотнище заката. В парке было много грабов, ясеней и лавров, и всю осень в них без счету водились дрозды, и черные, и певчие; а в самой дальней части парка стояли купой большие дубы, последними облетавшие и последними одевавшиеся в зелень; их рыжеватая листва опадала только в декабре, когда все остальные деревья казались мертвыми, и там вили гнезда сороки, отдыхали перелетные птицы, садились первые сойки и вороны, которых зима неизменно приводила в наши края.

Каждое время года принимало своих гостей, и они тотчас выбирали себе жилье: весенние птицы – на цветущих плодовых деревьях, осенние – на деревьях повыше, зимние – в густом кустарнике, в можжевельнике, в лаврах. Иногда среди зимы либо в первые туманы рано утром появлялась необычная птица; она летела, хлопая крыльями на свой особый лад, очень шумно, даже как будто неуклюже, хотя и быстро, и скрывалась в самом глухом уголке парка. Это был вальдшнеп, ночью прилетевший в наши края, он возился в оголенных кронах высоких деревьев, поднимался по веткам все выше, проскальзывая между ними и показываясь лишь на долю секунды, так что едва можно было разглядеть долгий прямой клюв. И больше его не видели до следующего года, когда он появлялся снова в то же самое время и в том же самом месте, так что можно было подумать, что вернулся прошлогодний странник.

Лесные горлинки прилетали в мае, в одно время с кукушками. Они ворковали тихонько, с долгими паузами, особенно в теплые вечера, когда в воздухе, казалось, живее обыкновенного чувствовалось, как все молодеет и обновляется. Там, где сад граничил с парком, среди ветвей кипенно белых черешен, цветущей бирючины, сиреней, отягченных благоухающими гроздьями, долгими ночами, когда я почти не спал, когда светила луна, когда вдруг начинался дождь, кроткий, теплый и бесшумный, как слезы радости, в усладу мне и в растраву всю ночь напролет пели соловьи. Если погода стояла пасмурная, их не было слышно; но чуть появлялось солнце, чуть ветер становился мягче, а близость лета – ощутимей, они снова запевали свои песни. Потом с первыми выводками песни умолкали. И порою в конце июня жарким днем я видел на каком-нибудь дереве в густой зелени сочных, полностью развернувшихся листьев одинокую птичку, безмолвную, неопределенной окраски; она потерянно и пугливо прыгала по веткам, потом взлетала: то был весенний гость, покидавший наши края. На покосах травы уже отливали светлой зеленью, набирая соки. На виноградниках вдруг оживали самые старые лозы, появлялись первые почки. Зеленели хлеба; они расстилались далеко по холмистой долине среди малинового цветения эспарцета и ослепительно золотых квадратов рапса. Букашки, бабочки, птицы бессчетными полчищами суетились под июньским солнцем, на диво вездесущие в своих деятельных хлопотах. В воздухе сновали стаями ласточки, а вечером, когда стрижи больше не гонялись друг за другом с характерными пронзительными криками, появлялись летучие мыши, и причудливый рой, словно вызванный к жизни вечерним теплом, кружился ночным дозором вокруг невысоких колоколен. Когда наступало время сенокоса, жизнь в полях казалась сплошным праздником. То было первая большая общая страда, вовлекавшая в работу все упряжки и собиравшая в одном месте помногу людей сразу.