Айн Рэнд - Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или

Он сидел на полу в позе, ясно говорящей о том, что не имеет сил ни встать, ни защищаться. Он смотрел на проводника отсутствующим взглядом, осмысленным, но лишенным сколько-нибудь конкретной эмоции. Поезд снизил скорость, проходя опасный поворот; проводник распахнул дверь в завывающий холодный ветер и, тыча рукой в проносящуюся черную пустоту, приказал:

— Убирайся! Выметайся, или я вышибу тебе мозги!

На лице бродяги не отразилось ни протеста, ни гнева, ни надежды. Похоже, он давно уже не осуждал никого и ничего. Послушно двинулся, пытаясь подняться, цепляясь рукой за заклепки на стене вагона. Дагни поймала на себе его взгляд, потом увидела, как он отвел глаза, будто принял ее за еще одну деталь поезда. Кажется, бродяга совершенно не обратил на нее внимания; он с полным безразличием собирался подчиниться приказу, что означало для него верную смерть.

Посмотрев на проводника, Дагни не заметила в его лице ничего, кроме слепой злобы, долго сдерживаемой ярости, вырвавшейся наружу при первом представившемся случае, а кто стал ее объектом, значения не имело. Столкнувшись, эти двое перестали быть людьми.

Костюм бродяги состоял из аккуратных заплат, сплошь покрывавших ткань, такую заскорузлую и засалившуюся от носки, что, кажется, согни ее, и она треснет, как стекло. Однако на рубашке присутствовал воротничок, истрепавшийся от бесконечных стирок, но все еще хранивший подобие прежней формы. Бродяга почти поднялся на ноги, безразлично глядя на черную дыру, открывшуюся над милями необитаемой пустыни, где никто не услышит вскрика искалеченного человека и не увидит его тела. Его реакцию выдал только жест, которым он крепко вцепился в свою жалкую, грязную котомку, словно хотел убедиться, что, прыгнув с поезда, не выронит ее.

Именно застиранный воротничок и то, как бродяга цеплялся за свое последнее имущество — жест, говоривший об остатках чувства собственности, полоснули Дагни обжигающей болью.

— Подождите! — вырвалось у нее.

Оба обернулись к ней.

— Он будет моим гостем, — сказала она проводнику и, открыв перед бродягой дверь, приказала ему: — Заходите.

Бродяга повиновался ей так же послушно и безучастно, как перед этим проводнику.

Стоя посреди вагона, держа в руках свою котомку, он огляделся с тем же отстраненным, лишенным всякого выражения видом.

— Садитесь, — предложила Дагни.

Он послушался и посмотрел на нее, словно ожидая дальнейших приказаний. В его манерах проскальзывала почтительность, открытое признание того, что он не станет ни требовать, ни выпрашивать, ни задавать вопросов; что примет все, что с ним захотят сотворить, и готов безропотно все принять.

Мужчине, похоже, перевалило за пятьдесят. Судя по сложению и обвисшему костюму, некогда он отличался крепким телосложением. Безжизненному безразличию взгляда не удавалось скрыть искру разума. Морщины мягкосердечного лица придавали ему выражение невероятной горечи, не до конца стершей честность.

— Когда вы ели в последний раз? — спросила Дагни.

— Вчера, — ответил мужчина, потом добавил: — кажется.

Дагни позвонила и попросила стюарда принести из вагона-ресторана ужин на двоих.

Бродяга молча смотрел на нее, но, стоило стюарду уйти, отплатил ей единственным, что оставалось в его распоряжении, сказав:

— Мне не хотелось бы создавать вам проблем, мэм.

— Каких? — улыбнулась Дагни.

— Вы путешествуете с одним из воротил, владельцев железной дороги, не так ли?

— Нет, я еду одна.

— Значит, вы — жена одного из хозяев?

— Нет.

— О… — Дагни заметила его попытку сохранить во взгляде что-то вроде уважения, словно она призналась в порочащем ее поступке и засмеялась:

— Нет, я не то, что вы подумали. Кажется, я и есть одна из железнодорожных воротил. Меня зовут Дагни Таггерт, я работаю на эту железную дорогу.

— Кажется, я слышал о вас, мэм, в прежние времена. — Трудно было догадаться, что именно означали для него слова «прежние времена»: месяцы, годы или всего лишь период, миновавший с тех пор, как он бросил работу. Он смотрел на нее с невнятным интересом, будто вспоминая о днях, когда считал ее достойной персоной. — Вы — та леди, которая управляла всей железной дорогой?

— Да, — кивнула она. — Это я.

Мужчину, казалось, не удивило ее решение помочь ему. Создавалось впечатление, что он сталкивался с таким количеством грубости и жестокости, что вообще разучился чему бы то ни было удивляться.

— Где вы сели на поезд? — поинтересовалась Дагни.

— На пункте формирования состава, мэм. Дверь оказалась не заперта. — И добавил: — Я подумал, вдруг меня до утра никто не заметит, ведь это частный вагон.

— Куда направляетесь?

— Не знаю… — потом, почувствовав, что его слова могут вызвать жалость, пояснил: — Наверное, просто решил ездить, пока не найду место, где может подвернуться работа. — Он явно хотел создать впечатление, будто передвигается осознанно, с определенной целью — не желая слишком уж испытывать ее сострадание бременем своей безысходности… Еще одна попытка сохранить приличие, вроде воротничка его сорочки.

— Какую именно работу вы ищете?

— Люди сейчас больше не ищут работы по специальности, мэм, — бесстрастно ответил мужчина. — Они ищут просто работу.

— Какую работу вы надеетесь найти?

— Наверное, на заводе.

— Кажется, для этого вы выбрали неверное направление. Все заводы находятся на востоке.

— Нет, — с твердостью знающего человека ответил он. — На востоке слишком много людей. За заводами слишком хорошо следят. Я думаю, больше шансов найти работу там, где меньше людей и законов.

— А, так вы беглец? Скрываетесь от закона, верно?

— Не то, что называлось этими словами в прежние дни, мэм. Но при нынешних обстоятельствах, наверное, так и есть. Я хочу работать.

— Что вы имеете в виду?

— На востоке не осталось работы. Даже если у нанимателя есть работа, он вам ее не даст, потому что его за это упрячут в тюрьму. За ним следят. Нельзя получить работу без санкции Объединенного совета. А у Объединенного совета есть своя очередь друзей, ожидающих работы; их больше, чем родственников у миллионера.

— Где вы работали в последний раз?

— Я колесил по стране месяцев шесть… да нет, дольше, наверное, с год. Обычно попадалась работа на один день. В основном на фермах. Но теперь с этим покончено. Я знаю, как на нас смотрят фермеры, они не могут спокойно видеть голодающего, но сами близки к голодной смерти, у них нет для нас ни работы, ни еды. А если им удается заработать деньги, то их отберут или сборщики налогов, или грабители — вы же знаете, по стране рыщут банды тех, кого называют дезертирами.

— Думаете, на Западе лучше?

— Нет. Не думаю.

— Зачем же тогда вы туда едете?

— Потому что там я еще не бывал. Здесь больше нечего искать. Нужно куда-то ехать. Просто двигаться вперед… Знаете, — неожиданно продолжил он, — я не думаю, что выйдет толк. Но на Востоке ничего не остается, как только сесть под куст и ждать, когда умрешь. Кажется, я не стал бы возражать против смерти. Стало бы намного легче. Только, наверное, грешно сесть и позволить жизни покинуть тебя, не пытаясь ее сохранить.

Дагни вдруг подумала о современных паразитах, испорченных колледжами, усвоивших тлетворный дух нравственного лицемерия, провозглашающих стандартные банальности о своей ответственности за благосостояние людей. Последняя фраза бродяги — самое высоконравственное заявление из всех, когда-либо слышанных ею. Но сам он не подозревал об этом, произнося слова безжизненным, погасшим голосом; просто и сухо, как нечто само собой разумеющееся.

— Из какого штата вы приехали? — спросила Дагни.

— Из Висконсина, — ответил мужчина.

Вошел официант, принес им ужин. Накрыв стол, учтиво пододвинул к нему два стула, не выказывая ни малейшего удивления тому, что видит.

Дагни посмотрела на стол и подумала о том, что это остатки от великолепия мира, в котором люди могли позволить себе такую роскошь, как накрахмаленные салфетки и позвякивающие кубики льда, всего за несколько долларов полагавшиеся к трапезе путешественников. Они сохранились с тех времен, когда борьба человека за жизнь еще не являлась преступлением, а пища не стала причиной гонки со смертью. И эти последние остатки очень скоро исчезнут, как застекленные боксы бензозаправок на краю зеленых джунглей.

Дагни увидела, что бродяга, не имевший сил стоять прямо, не утратил уважения к вещам, разложенным перед ним на столе. Он не набросился на пищу. Напротив того, стараясь действовать уверенно и плавно, мужчина развернул салфетку, вслед за нею взял вилку дрожащей рукой, словно помня, что, каким бы унижениям его не подвергали, нужно держаться достойно.

— Где вы работали в прежнее время? — спросила Дагни, когда официант ушел. — На заводах, не так ли?