Царь своих гор - Аврам Джеймс Дэвидсон

— А, это констебль. Что там, констебль? Ещё одну отбившуюся корову нашли?

— …извольте, Ваша Княжесть, монголы на Луговом Пути, где конечная станция. Они говорят, что им позволено пройти и нам их нельзя задерживать. Поэтому тамошняя стража попросила нас известить вас, дабы разобраться с этим делом.

Картёжники подняли глаза от засаленных колод. — Монголы на лугу? — переспросил фон Штрумпф.

— О чём он говорит? — поинтересовался Штрувельпейтер.

Попофф, было приподнявшийся, со стоном осел назад. — Бесполезно — сказал он. — Я не смогу пойти. Так что, вам придётся идти втроём.

И они пошли.

Молодой человек на пограничной станции действительно немного походил на куклу Славного Мальца Гансли, и был крайне возмущён: — Что вы имеете в виду — без приказа не позволите мне пересечь границу? Как вы смеете меня останавливать? У меня Дипломатическая Неприкосновенность! — Его голос немного охрип, словно возмущался он уже некоторое время; но, с таким же успехом, можно было объяснять, что у него переломовывих Потта[43]. — «Приказа», какого ещё приказа? — кричал он, буквально топая ногой. — Да и чьего вообще приказа?

Эстерхази вышел вперёд; и, когда все глаза обратились на него, произнёс: — Этого приказа, сударь, — и вручил документ, который ему, в свою очередь, вручил князь Йохан — который скопировал его, невероятно вздыхая и фыркая, пока валялся на больничном ложе — скопировал с некоего старинного образца и подобия. Молодой человек принял бумагу, не без оскорблённой и возмущённой мины, и пробежал взглядом.

Документ начинался так:

МЫ, ЙОХАННЕС, обращаемся к нашим возлюбленным Кузенам и высокородным собратьям-Христианам, а именно Королям Греков, Франков, Бургундцев и Кастильцев, а такоже ко всем Гетманам, Воеводам, Вождям, Герцогам, Графам и Констеблям…

…и продолжался описанием титула, одежды и телесного облика (явленного Псалманаццаром и Агагом) Его Младшего Высочества, наследника Наследника, и т. д., и т. д., и заклинал ВСЕХ ВЫШЕПОИМЕНОВАННЫХ

…обращаться с оным со всем многопочтительным уважением — но не позволять ему пройти без дальнейшего известия и пропуска, а ежели в сем не преуспеют, то, во имя Гроба Господня и Благого Елея, да помрёте без покаяния и будете насажены на кол, и станете пищею свиньям и вранам…

Завершала всё дело подпись и очень большая печать.

Его Младшее Высочество, Август Сальвадор, наследник Наследника, не потрудился и далее играть неубедительную роль мистера Билла-Сайласа Снида, торговца джемом и дермантином. Он прочитал документ и, уронив бумагу наземь, засмеялся, по виду искренне. Хотя лицо его при этом выказывало раздражение и утомление, вновь оправдывая сходство со своим портретом (в соответственной рамке), на столиках приблизительно у полумиллиона горничных и лавочных приказчиков. Документ упал и один из дикого вида людей его поднял. В этом месте находилось множество людей дикого вида, многие с кожаными нарукавными повязками и кожаными кокардами. Может, они никогда и ничего не писали сами, но явно уважали написанное… живи они там, где пишут больше и чаще, то уважали бы меньше.

Коронный Наследник произнёс: — Должно быть, вы обшарили до дна сундучок моего Старикана, чтобы найти такие древние фигли-мигли. Окажись тут все эти короли, думаете, кто-то из них подчинился бы такому?

— Нет, — отвечал Эстерхази, — но тут оказались констебли и они подчинятся.

Так и случилось. Так они и сделали. Эта старинная должность, эти, вечно чему-то молча ухмыляющиеся служители графских конюшен, чьи обязанности теперь в основном ограничивались розысками потерянного, отбившегося или похищенного скота; эта старинная должность всё ещё считалась чиновничьей. Нескладные, косматые, топорные, дикого вида, замурзанные, с незатейливой служебной кокардой на нарукавной ленте, они передавали этот, чрезвычайно странный документ, из рук в руки; и те, кто умел читать, зачитывали его тем, кто не умел. Каждый раз указывая на печать. Каждый раз указывая на подпись.

И они всё выходили и выходили из леса. И понемногу они перекрыли весь путь. И понемногу Коронный Наследник сник. Его бравада и самоуверенность испарились. Так далеко его завели лишь юность, храбрость и страсть. Возможно, ему удалось бы, откажись он от сумасбродной затеи с маскировкой. Возможно, ему удалось бы, даже прибавив к сумасбродной затее безрассудство ложной дипломатической неприкосновенности.

С другой стороны, возможно и не удалось бы.

Быть может, на других пограничных пунктах, переездах, конечных станциях, никто и слыхом не слыхивал про Великого Могола; увидев дипломатическую печать, они просто пропустили бы багаж и его хозяина на территорию другой страны. Но тут…

Именно тут — лишь тут — и только тут, про него очень даже слыхали. То есть, не про него самого — последнего, умершего (после Мятежа сипаев) в убожестве и изгнании — но про его предков. Бабара? Акбара? Ну, в любом случае — Тамерлана. И Чингисхана.

И Чингисхана.

Что-то в последнем имени зацепило ум Эстерхази. Такое, но не в точности такое. Не было ли у него других форм? Разумеется. Цингис-хан — ему определённо где-то такое попадалось. Но это не то. Мелькнула вспышка озарения. Хингис-хан. Хорошо. И что из того?

Старина Рыжий. Вот оно. Эстерхази ошибался, посчитав это прозвищем Барбароссы. Вот, где он должен был идти, то есть Старина Рыжий… нужно знать горные перевалы, если хочешь перевести армию здесь… Хорошо… Эта прописная истина могла стереться в Восточной Европе, где когда-то ждали нашествия Золотой Орды. Но здесь эта прописная истина не стёрлась. И именно сюда заявился Август Сальвадор со своей несуразной «дипломатической неприкосновенностью» (скорее всего купленной его камердинером у камердинера еле стоящего на ногах Джем Джема Сахиба).

Грубые, архаично выглядящие и архаично думающие сельские констебли мрачно взирали на бедного, сбитого с толку, прогуливавшего школьные уроки Наследника.

— Монголы не пройдут, — сказали они.

Ещё долго после того, как Эстерхази вымолвил набившие оскомину, затасканно-сатирические слова — указав на фон Штрумпфа и Штрувельпейтера, он сказал: — Не изволите ли пройти с этими господами? — …а что ещё он мог сказать?…доктор снова взглянул на документ, запачканный честной грязью с грубых и мозолистых рук захолустных констеблей, последний из которых, прочитав, передал бумагу ему. Он посмотрел на печать. Она что-то значила для этих диких людей. Но для Эстерхази она не значила ничего. А подпись? Опять-таки — она много значила для людей этих полузатерянных, глухих гор, где прошлое жило, а настоящее ещё не появилось на свет; значила ли она что-нибудь для него, Энгельберта Эстерхази, Доктора Того и Доктора Сего?

Он проследил пальцем большие старинные буквы. Йохан Попофф. Хорошо, значит…

Не совсем так. Он прочитал то, что ожидал прочесть, а не то,