Михаил Кириллов - Моя академия. Ленинград, ВМА им. С.М.Кирова, 1950-1956 гг.

Может быть, под влиянием П.Е.Завгороднего мы с Сашей Шугаевым пошли на кафедру топографической анатомии и оперативной хирургии, которую в это время изучали, чтобы записаться в кружок. Вы видели когда-нибудь мышечный купол шеи? Это же храм, Домский собор, если смотреть снизу! Так целесообразно размещены и прикреплены мышцы к нижней челюсти, черепу, ключицам и лопаткам. Нас встретил молодой и крепкий преподаватель по локоть с голыми руками и в фартуке. Он, видимо, оторвался от операционного стола. Узнав, зачем мы пришли, и по достоинству оценив наши благородные чувства, он, тем не менее, отказал нам в работе у них, сказав, что здесь хирургия, а не Эрмитаж. И мы ушли. В то время уже многие определялись с выбором специальности, а у меня и Саши такой выбор не складывался. А ведь в это время кое-кто из наших уже оперировал, работая на кафедрах. Значит, мы еще не дозрели.

Cлушатели часто дежурили и по академии, и вне её. Дежурства были неизбежной нагрузкой для нас, они утомляли, отрывая от учебы. Мы понимали, что академия, раскинувшаяся на несколько кварталов города, должна была как-то сама себя обеспечивать. Но это тоже была академия того времени, поэтому я пишу и об этом.

Лиза уехала в Борзю. Это городок южнее Читы, по дороге в Монголию. Место гиблое: сопки, тайга, захолустье. Но на географическом факультете такие места для стажировки, наверное, наиболее интересны. Анна Гавриловна ждала ее, получая редкие весточки. Чтобы поддержать ее, да и из собственного интереса, я сходил с ней в Александро-Невскую лавру и старое кладбище при этой лавре. Лавра это церковь, знаменита она тем, что в ней прямо под полом захоронен Александр Васильевич Суворов. На полу выложена надпись: «Здесь лежит Суворов». И к этой памяти нечего добавить. А на кладбище было много обелисков в честь теперь уже мало известных генералов и адмиралов царской армии времен Порт-Артура (1904–1905 гг.), в том числе генералу Белому. Грустная была экскурсия. Анна Гавриловна, работник реставрационного учреждения, хорошо знала историю Петербурга и Лавры.

Месяца через два Лиза возвратилась со стажировки. Жизнерадостная, полная впечатлений. Ее переполняла романтика Забайкалья. В эти дни по радио стали исполнять песенку: «Милый чибисенок! Голосок твой звонок. Вместе с нами песню запевай!» Эта песенка была о ней.

От них я ехал к нашим, на проспект Стачек, в свое родное Забайкалье с его бездорожьем, лесными топями и надеждами. А оттуда в Академию, на занятия.

Новый год встречали в своей собственной квартире.

После сессии в мои каникулы мы с Люсей продолжили посещение Эрмитажа. Зал за залом. Вели записи своих впечатлений. Обменивались ими, обогащая друг друга. Потом было уже невозможно сказать, где чья находка. Это было так же приятно, как угощать, как раньше, друг друга земляникой. Мы становились равными, и только ее косички и школьная форма выдавали ее возраст. С тех пор Эрмитаж – наш общий друг.

Началось изучение детских болезней. Кафедра располагалась на Боткинской, была какой-то теплой, такими были преподаватели, слышались голоса детей. Профессор М.С.Маслов, начальник кафедры, генерал-майор м/с, являлся тогда главным педиатром Министерства Обороны. Молчаливый, внимательный, с прокуренными усами, он никогда не повышал голоса. Мне почему-то здесь понравилось. Я решил, что буду педиатром. Может быть, я вспомнил, как в эвакуации ухаживал за младшими братьями? И записался в кружок. Им руководил подполковник Г.Н.Гужиенко, спокойный и доброжелательный человек. Он дал мне тему для моих наблюдений, подсказал, какой литературой воспользоваться. Тема называлась: «Содержание хлоридов в крови и моче у детей, больных аллергическими заболеваниями (ревматизмом, пневмонией и бронхиальной астмой)».

Все это происходило на фоне занятий по этому предмету. Когда курс шел строем на лекцию по Боткинской, а я выбегал и заскакивал в детскую клинику по своим лабораторным делам, остряки вслед мне кричали: «Кириллов пошел меконий титровать!» (меконий это фекалии плода).

Анализы я делал в кафедральной лаборатории. Для них мне нужны были раствор хлористого аммония и аргентум нитрикум. Это реактивы для определения хлоридов. Сложность была в том, чтобы взять кровь (сыворотку) из вены и собрать суточную мочу. Кровь брали сестры для других целей, а заодно и для меня. А как соберешь мочу?! Я приходил вечером, и отозвав в сторону какого-нибудь Витеньку или Виталика, 3-х-5 лет, просил их писать только в свой горшок, а не в унитаз, причем целый день или хотя бы полдня. Сколько попадало в штаны, когда ребенок не добегал до горшка, оставалось неизвестным (!). С девочками было проще, они были послушнее и меньше отвлекались. Дело шло. Очень помогало внимание Гужиенко. Он подбадривал и подсказывал.

На заседаниях кружка, а было там, таких как я, слушателей пять, он часто говорил о том, что нам предстоит. «Если Ваш коллега в медпункте вечерами сидит дома или ходит в кино, не считайте его хуже себя. Просто он т а к счастлив, – говорил он. Если Вы пропадаете в библиотеке, или спешите в лабораторию с пробирками, и это делает Вас счастливыми, не считайте себя лучше тех, кто этим не занят. Нужно выбирать хомут по себе. Если хомут тесен, он натрет шею. И его нужно снять. Если хомут слишком велик, с ним намучаешься. Нужно подыскать хомут по шее, но уж тогда не жаловаться, а терпеть, поскольку это и есть т в о е счастье». Говоря это, он улыбался. Мудрый был человек и добрый, этот Георгий Николаевич Гужиенко. В сущности, хоть он и не был терапевтом взрослых, он стал моим первым профессиональным учителем. Позже я видел его дважды. Лет через 10 в окне троллейбуса на Литейном проспекте и еще позже в окне электрички в Парголово. Оба раза мы узнали друг друга и успели помахать рукой. Я бы мог тогда сказать ему, что нашел свой хомут, свое трудное счастье.

Работу я сделал и написал большую статью в сборник трудов Академии. Ее прочел Маслов, вызвал меня к себе и спросил сквозь усы: «Сам написал?» И похвалил. Я был единственным, кто из кружковцев довел дело до конца. В 1954 г. работа вышла в тезисах, а в 1956 г. в Трудах Академии под тем же названием и без соавторов. Спустя много лет об этой работе уважительно отзывались видные нефрологи.

Как-то бегло прошли мы кафедру кожно-венерических болезней, хотя этот предмет был очень важен в подготовке войскового врача, как позже оказалось. Проф. Павлов, доцент Подканьян – их я запомнил. Однажды нам продемонстрировали молодую женщину, переведенную из тюрьмы. У нее был сифилис. Она сидела в женском кресле, раздвинув ноги. В области половых губ у нее было несколько бубонов. Ее специально доставили из тюрьмы, чтобы нам показать. Сифилис, тем более, вторичный, был редкостью тогда, несмотря на недавнее окончание войны. Женщину лечили.

Почему-то смутно помню кафедру нервных болезней.

Начались занятия по акушерству. Запомнился этот цикл как сугубо практический. Началось с того, что мы наблюдали операцию аборта, которую делали жене одного из слушателей. Оперировал под общим наркозом какой-то молодой гинеколог. Выглядело это, как кровавая вивисекция. А женщина, оглушенная эфирным наркозом, во время операции громко и в то же время нежно признавалась тут же стоявшему мужу в любви. Аборт – это убийство.

Преподаватель у нас был очень опытный, профессор, полковник м/с Роман Романович Макаров, маленький и сухенький мужичок. Разбиралась тема бесплодия. Производили осмотр молодой женщины, у которой на гормональной основе неожиданно выпали все волосы на голове. Голова была как колено. Несчастная женщина.

На вечерних дежурствах наблюдали роды. Сидели в отдельной комнате, а когда у какой-либо роженицы процесс родов начинался, нас приглашали в родовую палату. Одеты мы были с ног до головы во все белое и стерильное. Здесь с этим было очень строго. Чаще нашей задачей было только наблюдать за процессом родов. Тут я подметил одну закономерность: если женщина была небольшого роста, худенькая, по характеру злючка, с высоким животом, то роды у нее проходили быстро и обязательно рождался мальчик. Если женщина была полная, рыжая, капризная, с животом, как у лягушки, то рождалась девочка, роды шли медленно, и ей требовалась физическая и психологическая помощь персонала. Я, глядя на роженицу в момент, когда прорезывалась головка ребенка, угадывал его пол. Свидетелями была вся группа. Так было 8 раз. Когда мы наблюдали роды уже на занятии, в присутствии Романа Романовича, я в 9-й раз предсказал предстоящий исход. И вновь угадал. Роман Романович сказал, что хотя это и совершенно бесполезно (а ведь тогда не было УЗИ), но интересно. Но что если мне удастся доказать природу этой закономерности, мне можно будет претендовать на Нобелевскую премию. Цикл акушерства окончился, к гинекологии мы приступали осенью этого года.

Весной у отца произошла неприятность: он случайно потерял секретные документы. Банально забыл их в магазине. Когда хватился, пропажа исчезла. Спасло его только то, что при экспертизе секретности, ее уровень был снижен почти до нуля. Обошлось выговором. Эти переживания, конечно, отразились на здоровье отца. Это учило осторожности.