Борис Васильев - А зори здесь тихие… (сборник)

– Это как же так – единственная? У тебя мать есть. И отец. Родители, значит, вот как это называется испокон веку.

– Испокон это, конечно, называется, а теперь, бабуля-барабуля, все по-другому, – без тени огорчения сказал Ларик. – Садитесь к столу, дорогие мои дамы.

– И теперь они тебе – тоже родители, – непримиримо проворчала старуха, садясь.

– А вот это, бабуленька, ошибочное утверждение: теперь они мне – Штирлицы, а никакие не родители. Думают одно, говорят другое, а делают третье – вот какая интересная произошла с ними метаморфоза. Живут в собственной стране как шпионы: врут всем да каждому, со всех сторон в дом волокут, что выпросят, сопрут или на «я – тебе, ты – мне» выменяют, обещания да клятвы раздают направо и налево, а сами только о себе и думают. И способны думать только о себе, о куске потолще, о квартире побольше, о солнце посолнечней, а над остальными – да хоть всемирный потоп!

Начав в тоне озорном, почти легкомысленно шутливом, Ларик незаметно увлекся собственными обличениями, ожесточился и закончил горестно и серьезно. И вздохнул:

– Слиняли мои предки, баобаб, с красного на розовенькое в полосочку да еще с оборочками и кружавчиками, чтоб красивенько выглядело. Красное на прекрасное сменять – вот в чем вопрос современности.

Женщины молчали; старуха пыталась понять, а Даша пока просто наблюдала. Негромко хлопнула пробка, Ларик разлил шампанское и улыбнулся:

– Тебе слово, бабуля-барабуля. Ты для нас с Дашк… с Дашенькой не просто старшая – ты земля наша, то, на что еще опереться можно, чтоб не поплыть на брюхе, куда течением сносит.

Старухе очень редко приходилось пить, а шампанского вообще не доводилось еще пробовать. Но дело заключалось не в вине, а в ритуале, в обычае, в благословении, которое внук с молоденькой женой не желали получать от собственных родителей, но хотели получить от нее. Она сознавала все значение того, что ей предстояло сказать, но готовиться и размышлять не умела, всю жизнь полагаясь на собственное сердце.

– Благословляю вас на мир и дружбу, дорогие дети мои, – тихо и просто сказала она, и Даша тут же встала, а затем вскочил Ларик, и они крепко взялись за руки. – Любовь – свет, а дружба – тепло: без света жить хотя и скучно, а можно, но без тепла застынет ваша семья и сами вы застынете, льдом покроетесь и в себя самих уйдете, для себя самих жить станете. А дед твой, Ларик… нет, ваш дед, внуки мои дорогие, говорил всегда, что одно есть на свете счастье – доброе дело для людей делать. Вот и вы доброе делайте, и будет в душе у вас свет, то самое, значит, что люди счастьем зовут. Вот за это я и пригублю рюмочку.

– Нет уж, бабуля, за такой тост шампанское до дна пьют.

– И в горле щиплет, и в нос шибает, – удивилась старуха, допив тем не менее бокал до дна. – Чудно вино пью.

– Ларик мне рассказывал, что ваш муж… ну, то есть дедушка, – Даша смутилась, но выправилась. – Дедушка собрал молодых, которым надоела неправда, и увел их из села на новое место.

– Красные Жемчуга! – с гордостью уточнила старуха.

– Красные Жемчуга! – повторила Даша и вздохнула. – Вы – счастливая, бабушка, вы удивительно счастливая: у вас были свои Красные Жемчуга. Вот и мы хотим, чтобы и у нас оказались свои Красные Жемчуга. А что для этого нужно? Для этого нужно смело и решительно отказаться от всего, что неправедно и жадно нажили нам наши заботливые родители, и стать свободными, как вы.

– Свободными от их барахла, – нахмурившись, пояснил Ларик. – От квартир, которые они выпросили, от стекляшек, над которыми всю жизнь, как припадочные, тряслись, от свиней, на которые машины покупались.

– Сильно же вы родителей своих не любите, – неодобрительно вздохнула старуха. – Нехорошо это, дети. Родители ведь для вас стараются, не для себя только.

– Для нас надо страну благоустраивать, а не собственную хату, бабуин.

– Значит, плохие у вас родители, так получается?

– Почему же – плохие родители? – негромко переспросила Даша. – Консервы, например, бывают хорошими, а все равно они – консервы. Вот и мои, например, родители – консервы, бабушка, понимаете? Закатали в них определенное содержание на вечное хранение, и вся жизнь для них как бы и существовать перестала. И нам они вместо теплых мыслей консервы в собственном соку впредь на всю жизнь предлагают. А мы не хотим их законсервированным духом дышать, мы лучше все с нуля начнем, понимаете? Вы же с нуля начинали, почему же нам ваш путь не повторить?

– Да уж начали мы, если честно, – негромко и непривычно серьезно сказал Ларик. – Даша из института в медучилище перешла, чтобы скорее закончить и получить специальность, а я тоже институт бросил, бабуля. Добровольно отказался от высшего образования, оплаченного папочкой с мамочкой да твоей каторгой со свиньями, и учусь сейчас на курсах шоферов-механиков. Закончим мы почти одновременно, летом, и поедем туда, где от нас реальная польза будет. Не халтура, не галочка, не вышибание планов во что бы то ни стало, а нормальная, нужная людям работа. Вот, бабуин, что мы решили с Дашк… с Дашенькой и сделаем так, как решили.

– Господи, где же вы живете-то сейчас? – ахнула старуха, вдруг сообразив. – Где кормитесь-то?

– В столовой, – сказала Даша. – Рядом с нами очень приличная столовая, и сравнительно недорогая.

– А чего же сама не готовишь? Или не научили?

– Научусь, когда к плите пустят. А пока, бабушка, меня к ней не подпускают: хозяйка нам комнату сдала с условием, чтобы мы дома не готовили.

– О хозяйке ты напомнила исключительно своевременно, – сказал Ларик, вставая. – Вы поболтайте, а я книги свои пошурую, нечего им мертвым капиталом на полках пылиться.

С этими словами он прошел в комнаты, и женщины – старая и совсем еще юная – остались одни. Шампанское было уже выпито, и только у старухи вторично налитая ей рюмка искрилась нетронутой: бабка не имела привычки к напиткам вообще, а это шипучее вино показалось ей невкусным. Молодая нравилась ей («Добрая, видать, и заботливая, да еще неумеха»), и старуха разглядывала ее в упор, без стеснения, как разглядывают дети.

– Груди чтой-то у тебя – с кулачок. Не вызрели вовсе.

– Почему? – Даша чуть покраснела. – Все нормально.

– А детей чем кормить будешь? Этим, чего в магазинах продают, или, может, вообще их не родите, как теперь водится?

– Дети у нас обязательно будут, – сказала Даша; разговор этот смущал ее, и чтобы скрыть смущение, она начала убирать со стола тарелки и ставить чашки.

– Грудь свою кормить надо, холить, в удобстве содержать, – ворчливо сказала старуха. – Это девки так считают, будто груди им для красоты дадены, – сама девкой была, помню, как напоказ-то топорщилась. А ты – баба теперь, ты понимать должна, что не твоя это красота, а деток твоих здоровье. Мать-то кто у тебя будет?

– Они с отцом разошлись, когда я еще маленькая была, – как-то невпопад ответила Даша. – Сначала я с нею жила, а потом она меня назад к отцу отправила. Мешала я ей, что ли.

– И больше не виделись?

– Она замуж вышла и в другой город переехала.

– А отец, поди, женился, – догадливо вздохнула старуха. – Мужики без баб недолго живут. Вот и осталась ты сиротинушкой при живых-то родителях, так получается?

– Не в том дело, бабушка, сейчас каждый второй, если не двое из трех, – сироты при живых родителях: когда они видят-то их? И главное, какими? Если не пьяными, то раздраженными, если не раздраженными, то обиженными, если не обиженными, то либо обманутыми, либо обманувшими. И непременно всегда, во всем – лгущими. Лгущими и врущими и в большом и в малом без всякого смущения! – Дашенька раскраснелась от волнения, похорошела, и старуха сейчас любовалась ею. – У меня мама… ну, то есть мачеха, хотя она потребовала, чтобы я ее мамой называла, – хороший хирург, золотые, говорят, руки, к ней с горем да бедой не только город – вся область едет. Нет-нет, никаких денег она не берет, что вы, что вы, у нас ведь бесплатное медицинское обслуживание! Но если вы в ее квартире одно несчастье свое оставили, а не хрустальную вазу или антиквариат, ею любимый, то операцию она делать не станет. Она сразу же по горло занятой окажется, прямо невероятно занятой, и резать будут ее ассистенты. А вот если вы догадливы, щедры и при этом рассеянны – от горя, разумеется, от беды, что на вас свалилась! – тогда времени у нее хватит. Как только за вами дверь захлопнется, она тут же при мне и при отце к оставленному вами ринется. «Ну-с, любопытно, что же это нам сегодня забыли?..» Вот как она приговаривает и руки потирает при этом, представляете? И все будет сделано в полном соответствии со стоимостью забытого. Все! И больной будет спасен, потому что руки у нее действительно золотые, и такие забытые подарки она отрабатывает на совесть, если о ее совести вообще можно упоминать. Я еще в десятом первый скандал закатила, а она мне знаешь, бабушка, что сказала? Ты, говорит, доченька, у меня там, на Западе, имела бы виллу, яхту, голубой «Мерседес» и ходила бы в мехах и бриллиантах, потому что я людей с того света вытаскиваю. Вот какая у нее философия, и я бы ушла сразу, если бы могла, но тогда я не смогла. Я только ревела да бунтовала, пока Ларика не встретила, а когда узнала, что и у него родители – консервы, «Штирлицы в собственной стране», как он их называет, тогда ушла. Как стояла, так и ушла, потому что мы с Лариком твердо решили, что так, как живут наши родители, жить не будем. Ни за что не будем, ни за какие коврижки!