Габриэль Маркес - Палая листва

Он улыбался, слушая с живостью и заметным удовольствием. Я тоже воодушевился и сказал:

– Есть еще один момент, который вас заинтересует, доктор. Знаете, с какого времени Зверюга в Макондо?

Он ответил, что нет.

– По случайности он приехал в тот же день, что и вы, – сказал я. – А что еще любопытнее – если бы у вас был старший брат, я уверен, он был бы точь-в-точь такой, как Зверюга. Внешне, разумеется.

Теперь он всецело был на этом сосредоточен. По предельно напряженному вниманию я почувствовал, что наступил момент сказать то, что я собирался.

– Так вот, доктор, – сказал я, – сходите к Зверюге, и, надеюсь, вы поймете, что мир не совсем таков, каким вы его себе представляете.

Он ответил, что да, он сходит к Зверюге.

Замок, холодный, безмолвный, но действующий, вырабатывает ржавчину. Аделаида навесила его на дверь комнаты, узнав о том, что доктор стал жить с Меме. Моя супруга сочла его уход своей личной победой, венцом последовательного упорного труда, начатого ею с той минуты, как он у нас поселился. И семнадцать лет спустя комната была на замке.

Если в моем решении, не изменившемся за восемь лет, и было что-то предосудительное с точки зрения окружающих или недостойное в глазах Бога, то кару понес я задолго до собственной кончины. Видимо, мне суждено было при жизни искупить то, что я считал долгом человечности и христианской обязанностью. Не успела ржавчина покрыть замок, как в доме появился Мартин с портфелем, набитым проектами, в реальности коих мне так и не довелось убедиться, и твердым намерением жениться на моей дочери. Он явился в пиджаке на четырех пуговицах, источая молодость и энергию всеми своими порами, в сияющем ореоле обаяния. В декабре одиннадцать лет назад они обвенчались с Исабель. Прошло девять с тех пор, как он уехал с портфелем, полным подписанных мной обязательств, пообещав вернуться, как только совершится намеченная сделка, обеспечением которой стало все мое имущество. Прошло девять лет, но я все равно не имею достаточных оснований считать его мошенником и что женился он на моей дочери лишь для отвода глаз, чтобы втереться ко мне в доверие.

Однако восьмилетний опыт не пропал даром. Мартин занял бы комнату, но Аделаида с этим не согласилась. Ее противодействие было твердым, решительным, непреклонным. Я понимал, что жена скорее согласится устроить брачный альков в конюшне, нежели позволит молодоженам занять комнату. На этот раз я без колебаний принял ее сторону. Это послужило признанием ее отложенной на восемь лет победы. Да, мы оба ошиблись, доверившись Мартину, это наша общая ошибка, никто не одержал победы и не потерпел поражения. Без сомнения, то, что произошло дальше, было нам неподвластно, точно стихийное бедствие, о котором объявили в альманахе и которое грядет с роковой неотвратимостью.

Когда я сказал Меме, чтобы она покинула наш дом и дальше шла своей дорогой, и потом, хотя Аделаида корила меня за нерешительность и безволие, я мог взбунтоваться, настоять на своем (я всегда так делал) и поступить так, как считал нужным и должным. Но что-то подсказывало мне, что я уже не в состоянии повлиять на ход событий. Не я распоряжался у домашнего очага, некая таинственная сила направляла ход нашей жизни, а мы были лишь покорным и ничтожным ее орудием. Казалось, с естественной последовательностью исполняется пророчество.

По тому размаху, с которым Меме открыла винную лавку (само по себе это неудивительно – всякая работящая женщина, с вечера до утра исполняющая роль наложницы сельского доктора, рано или поздно кончает тем, что открывает винную лавку), я понял, что, живя у нас, ему удалось скопить больше того, на что он мог рассчитывать, деньги валялись у него в ящике стола, ассигнации и монеты вперемешку, он не притрагивался к ним с тех пор, как покончил с практикой.

Когда Меме открыла лавку, предполагалось, что он тут же, в заднем помещении, скрывающийся от бог весть каких безжалостных химер пророчеств. Было известно, что он ничего не ест с улицы и устроил огород, что первые месяцы Меме покупала для себя мясо, но через год отказалась от этого, возможно, близкое общение с ним в конце концов сделало из нее вегетарианку. Тогда они оба затворились, и так продолжалось до тех пор, пока власти не взломали дверь, не обыскали дом и не перекопали огород в поисках трупа Меме.

Считалось, что там, взаперти, в уединении он качается в своем старом потертом гамаке. Но я знал, еще в те месяцы, когда никто не ожидал его возвращения в мир людей, что его упрямое затворничество, его безмолвная борьба с Божией волей завершится гораздо раньше его ухода в мир иной.

Я знал, что рано или поздно он выйдет, потому что нет человека, который, проведя полжизни в заточении, вдали от Бога, не кинулся бы изливать безо всякого принуждения первому встречному свою душу, открывать то, что ни кандалы, ни колодки, ни пытка огнем и водой, ни муки на кресте и дыбе, ни каленое железо в глазницах, ни вечная соль на языке и другие истязания, ни плети, ни решетки над костром, ни любовь не заставили бы поведать своим инквизиторам. И этот час придет для него за несколько лет до его смерти.

Я понял эту истину давно, в последнюю ночь, когда мы разговаривали на галерее, и потом, когда я пришел к нему в комнату просить осмотреть заболевшую Меме. Мог ли я воспрепятствовать его желанию жить с женой? Раньше, наверное, мог. Но теперь уже нет, потому что за три месяца до этого в книге судьбы открылась новая глава.

Этой ночью он лежал на спине, не в гамаке, а на кровати, запрокинув голову и устремив взгляд туда, где виднелся бы потолок, если бы освещение было поярче. В его комнате была электрическая лампочка, но он никогда ею не пользовался, обходясь свечами. Он предпочитал лежать в полумраке, устремив взгляд во тьму. Когда я вошел, он не пошевелился, но, как я заметил, сразу почувствовал, что не один в комнате. Я сказал:

– Я не хотел бы вас беспокоить, доктор, но, кажется, нашей индианке нехорошо.

Он резко сел в кровати. За мгновение до этого он чувствовал, что в комнате кто-то есть, но теперь знал, что это я. Без сомнения, эти ощущения были различны, потому что с ним произошла мгновенная перемена, он пригладил волосы и, сидя на краю кровати, ждал.

– Аделаида хочет, чтобы вы осмотрели Меме, – сказал я.

Не вставая, невозмутимо и как-то отрешенно он ответил, точнее, промычал голосом жвачного животного:

– В этом нет необходимости. Дело в том, что она беременна.

Затем он наклонился вперед, вглядываясь в мое лицо, и сказал:

– Уже несколько лет Меме спит со мной.

Должен признаться, я не был удивлен. Я не почувствовал ни недовольства, ни растерянности, ни гнева. Я не почувствовал ничего. Возможно, его признание было, с моей точки зрения, слишком серьезным и выходило за привычные рамки моего понимания. Я стоял спокойно, недвижно, такой же невозмутимый, как и он со своим безразличным голосом жвачного животного. Затем, после долгого молчания, он все еще продолжал сидеть на кровати, не двигаясь, как будто ожидая, что я что-то предприму, вникнув в смысл его слов. Но возмущаться было уже поздно.

– Следовательно, вы во всем отдаете себе отчет, доктор. – Это все, что я смог вымолвить.

Он ответил:

– Каждый принимает свои меры предосторожности, полковник. Если вы рискуете, то знаете, ради чего. Если что-то пошло не так, значит, вмешалось непредвиденное, то, над чем мы не властны.

Мне были знакомы его иносказания. Но я, как обычно, не мог понять, к чему он ведет. Подвинув стул, я сел напротив него. Он встал с кровати, застегнул ремень, подтянул и поправил брюки. И продолжил из дальнего конца комнаты:

– То, что я принял меры предосторожности, так же верно, как и то, что она беременна уже во второй раз. Первый раз это произошло полтора года назад, вы ничего не заметили.

Он говорил холодно, без каких бы то ни было эмоций, снова направляясь к кровати. Я слышал в полумраке его медленные гулкие шаги по каменному полу. Он продолжал:

– Но тогда она была согласна на все. Теперь нет. Два месяца назад она сказала, что опять беременна, и я ей сказал то же, что в первом случае: «Приходи вечером, я приготовлю тебе то же самое». Она сказала, что не сегодня, на следующий день. Выйдя на кухню выпить кофе, я сказал, что жду ее, но она сказала, что вообще не придет.

Он подошел вплотную к кровати, но не сел. Повернувшись ко мне спиной, он вновь двинулся по кругу. Я слышал слова, слышал прилив и отлив его голоса, будто он говорил, качаясь в гамаке. Он говорил спокойно и уверенно. Перебивать его было бессмысленно. Я слушал – и только. Он говорил:

– Тем не менее через два дня она пришла. У меня было все приготовлено. Я велел ей сесть вон там и пошел к столу за стаканом. Но когда я ей сказал «Выпей это», то понял, что на этот раз она этого не сделает. Она посмотрела на меня без тени улыбки и сказала со злорадством: «Этого-то я не стану убивать, доктор. Этого я рожу и выращу».