Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

Так что я больше уже не выдающаяся спасительница. Но всё равно я обрадовалась, получив открытку от Бертиля в самый разгар ужаснейшей лихорадки и беспамятства. Потому что там было написано: «You are а good sport»[72].

Надеюсь, даже Эпиктет не может ничего возразить против этого.

Дорогая Кайса!

Слышу, ты ведёшь разгульный образ жизни и много дней в неделю бегаешь по театрам. Мне, вероятно, следовало бы преподать тебе небольшую мораль, подчеркнуть необходимость заниматься уроками, заботиться о своём здоровье и всё такое прочее. Но предполагаю, что у тебя найдётся какая-нибудь старая тётушка, чтобы вмешаться в твои дела, если ты почувствуешь необходимость в мудром поучении. Так что я отступаюсь. Вообще-то я, вероятно, не создана, чтобы поучать других, потому как всю эту неделю сама воистину кружилась в вихре удовольствий, да, и я тоже. В моём карманном дневничке есть запись о посещении кино вместе с Бертилем и двух пиршествах – кофепитиях у одноклассников, а также в первую очередь – о мамином дне рождения. И то, что дом наш ещё не обрушился, – просто чудо! Хочу сказать: мамин день рождения мы празднуем, быть может, ещё интенсивнее, чем любое другое торжество в году. А мы вообще-то не из тех, кто упускает случай что-либо попраздновать.

Папа отрепетировал хвалебный гимн, преподнесённый маме под аккомпанемент губной гармоники ранним утром вместе с подарками на подносе. Вообще-то папа выглядел чрезвычайно мило в своей длинной белой ночной сорочке, несмотря на то что, желая обставить всё как нельзя более торжественно, он надел на голову и высокий цилиндр.

О длительных восхвалениях не могло быть и речи, поскольку бо́льшая часть семьи торопилась в школу. Зато мы гораздо более основательно проделали всё вечером. Программа к маминому дню рождения у нас каждый год разная. В этом году был костюмированный бал. Правда, назвать это балом, возможно, слишком претенциозно, но танцевать мы танцевали, да и вырядились тоже.

Мама задолго до дня рождения отказалась от того, чтобы мы все вместе изображали какие-то исторические персонажи либо героев какой-нибудь книги. Несмотря на глубокие размышления и многочасовые дискуссии с Майкен, так и осталось неясно, какая роль мне больше подходит – колдуньи Помперипоссы[73] или императрицы Клеопатры. Мне очень хотелось быть Клеопатрой, но Сванте сказал, что в таком случае есть непременное условие: два солидных ужа должны висеть у меня на шее. Лучше бы, понятно, если бы это были ядовитые змеи, но в случае необходимости и ужи сойдут. Кем будет он, Сванте и сам не знал, и я предложила ему выступить в роли Винни-Пуха:

– «Медвежонок с опилками в голове» – ты ведь словно создан для этого!

После этих слов мне пришлось немного поспешно присесть на корточки, потому что толстый том немецкой грамматики Юрта пролетел в воздухе.

Целую неделю перед маминым днём рождения мы каждую свободную минуту посвящали нашим костюмам. Условие было такое: все, разумеется кроме Моники, должны справляться с этим самостоятельно, без всякой посторонней помощи. У нас на чердаке есть большой сундук, битком набитый старинным платьем. И всякий раз, когда хотелось подняться туда, раздобыть для себя какую-нибудь тряпицу, в сундуке вечно и обязательно кто-то рылся.

Чем ближе был мамин день рождения, тем таинственней мы становились, и, когда после праздничного обеда мы вернулись в наши комнаты, от напряжения и ожидания дрожал воздух. Существовала договорённость, что в восемь часов вечера Алида ударит в гонг. Тогда все должны быть готовы выступить во всём своём блеске и великолепии.

Я сильно нервничала и едва-едва смогла влезть в бархатные брюки. Взвесив все за и против, я после зрелого размышления приняла решение стать маленьким лордом Фаунтлероем[74] и по этому случаю всё послеполуденное время расхаживала с папильотками в волосах. Брюки я сама сварганила из старого чёрного бархатного платья, правда, Алида помогала мне их примерить. К брюкам у меня была белая шёлковая блуза с кружевным воротником и манжетами. И когда я сняла с головы папильотки и уложила волосы красивыми локонами в виде штопоров, я сама осталась чрезвычайно довольна результатом своих трудов.

В восемь часов вечера Алида ударила в гонг, да так, что можно было подумать, будто настал Рагнарёк[75]. И тут же на лестнице послышались слабые шаги, а спустя мгновение громкий воинственный клич индейца прорезал тишину. То был Ситтинг Булл[76], издававший воинственный клич своего племени. Йеркер очень просто справился с проблемой маскарадного костюма, облачившись лишь в одежду индейца и разрисовав физиономию красной, цвета содранной кожи, краской. Одновременно из комнаты Майкен мелкими шажками вышла малютка Красная Шапочка.

То была Моника с лучезарным солнечным взглядом. На руке она несла корзинку. Папа с помощью пары простыней превратился в Сократа[77]. Мама предложила ему рюмочку домашнего вишнёвого ликёра, чтобы он не замёрз. Но папа не любит ликёр и, отвергая его, заявил:

– Надеюсь, здесь не имелось в виду, чтобы я мгновенно осушил чашу с ядом?!

Сванте как раз недавно прочитал книгу о докторе Джекиле и мистере Хайде[78], и вот, когда мерзкий плод этого чтения объявился в дверях гостиной, малютка Красная Шапочка от ужаса заорала как безумная. С помощью чёрного развевающегося плаща, цилиндра, липкого пластыря и какого-то весьма своеобразного клыка, торчащего у него прямо изо рта, Сванте изобразил столь достоверного мистера Хайда, что я решительно отказалась признать его своим братом. Сам же Сванте считал, что его переодевание – чрезвычайно практично.

– Когда будем есть мороженое, я только вытащу клык изо рта и снова превращусь на некоторое время в доктора Джекила.

Я умоляла его весь вечер быть доктором Джекилом, хотя бы ради Красной Шапочки, но он не захотел.

Папа заявил, что вообще-то долг мамы состоял в том, чтобы переодеться Ксантиппой. Она же этого не сделала. Она напялила на себя старинное платье восьмидесятых годов прошлого века, принадлежавшее некогда бабушке, и уверяла, что изображает Нору из пьесы Ибсена[79] «Кукольный дом». Но если нам больше хочется, чтобы она была Кристиной Нильссон[80] или королевой Софией[81], то пожалуйста, она может быть также и ими…

Майкен знала, что делала, отложив своё появление, пока все не соберутся. Только мы начали удивляться, где она, собственно говоря, пребывает, как Алида, сунув голову в дверь, доложила:

– Её величество королева Мария Антуанетта Французская[82]!

Мгновение, и в дверном проёме уже стояла Майкен, а мы от удивления и восхищения в состоянии были лишь поднять дикий шум.

Я прекрасно знала, какая замечательная рукодельница Майкен, но всё равно не могла поверить, что она в состоянии создать такое очаровательное одеяние XVIII века из пары старых простынь и мотка кружев. Волосы она собрала в высокую причёску и припудрила. И я никогда не поверю, что подлинная Мария Антуанетта была так же мила, как моя сестра, иначе ни у кого не поднялась бы рука её обезглавить.

– Когда начнём отрубать голову? – деловито, с надеждой в голосе осведомился этот дьявол мистер Хайд.

– О, по-моему, ты, как всегда, можешь довольствоваться тем, что тебе отрубят язык, – ответила Мария Антуанетта и плавно заскользила по комнате, чтобы мы вдоволь повосхищались ею.

Вскоре прибыли наши гости: папин коллега, переодетый Дядюшкой Брэсигом, Аннастина, облачившаяся во фрак своего папы (она изображала «Девушку во фраке»[83]), а также мама и папа Аннастины, наши старинные друзья. Мама Аннастины утверждала, что она – Ма Chère Mère[84]. Дядя Юхан, папа Аннастины, не смог переодеться, но сказал, что он сам собирается написать книгу под названием «Господин Медельсвенсон[85] пускается в разгул» и теперь изображает главный персонаж именно этой книги.

– Посмотрите только, как я шевелю ушами, – сказал он, шевеля ушами.

Этим искусством он владеет в совершенстве. Йеркер тут же страшно позавидовал ему и всё время упорно тренировался до тех пор, пока не настала пора ему ложиться спать.

Угощение состояло из мороженого, торта, вина, кофе, печенья и вишнёвого ликёра для взрослых.

Потом мы танцевали, хотя с кавалерами было туго, в особенности после того, как Сократ, Дядюшка Брэсиг и Господин Медельсвенсон сели играть в карты. Сократ один раз ошибся и пустился в долгие объяснения, почему так получилось, но тут Дядюшка Брэсиг сказал:

– Эта защитная речь совершенно недостойна Сократа.

И тогда папа заявил, что Дядюшка Брэсиг – богохульник, раз он говорит о защитной речи Сократа в такой связи. Вообще-то Сократ мёрз в своих двух простынях, и поскольку он немного страдает ревматизмом, то вскоре пошёл и переоделся в свой более тёплый обычный костюм.