Владимир Гриньков - Убить страх

Первым делом он сорвал юбку, потом блузку, и хотя был сильно возбужден, но услышал, как кто-то невидимый крикнул невдалеке, но слов было не разобрать. Он вскочил на ноги и бросился к ближайшему дереву, пригнулся в тени. Опять раздался возглас, и только сейчас он понял, что голоса доносятся с тропы, рабочие пошли с завода, смена закончилась, и что ему это никак не угрожает. Он вернулся к девушке и сорвал с нее то, что на ней еще оставалось, только босоножки не тронул: ему почему-то это очень нравилось: голая, но в босоножках. Он здорово себя распалил и даже оборвал одну пуговицу, когда расстегивал брюки. С той же лихорадочной поспешностью он раздвинул девушке ноги и не лег, а упал на нее. Полуспущенные брюки мешали ему, но он боялся их снять совсем, в любую минуту ожидая опасности. Он слышал чей-то смех там, на тропе, но это его уже не пугало.

Насытившись, он упал в траву рядом с девушкой и лежал долго, минут десять, приходя в себя. Потом поднялся, встал над девушкой. «Небось была недотрогой, – подумал он. – А я вот – раз-два, и готово!» Он даже усмехнулся, так ему понравилась эта мысль, но усмешка получилась какой-то кривой, и он сам это почувствовал. Часы показывали половину четвертого. Пора было заканчивать.

Он извлек из кармана брюк нож с выкидным лезвием. Лезвие выскочило со слабым щелчком, он поднес его к ноздрям девушки, подержал немного, потом приблизил лезвие к своим глазам: лезвие не запотело. «Мертва», – понял он. Но для полной уверенности придется все доделать до конца. Он ударил девушку в живот, нож вошел в тело на удивление легко, потом ударил еще раз и еще. Его едва не стошнило от вида крови, и он отвернулся, чтобы ничего этого не видеть.

Нож он вытер блузкой, потом аккуратно сложил ее и сунул в заранее приготовленный пластиковый пакет. Теперь, после всего, он чувствовал себя неважно. Быстрее бы добраться до дома. Он пошел лесом, побоявшись выходить на тропу.

Толик в одной руке держал ложку, а в другой вертел листок бумаги.

– Может быть, это не про тебя! – с сомнением сказал он.

– Ну как же не про меня, – запротестовала Катя. – «Ментовская жена» – это ведь я. И листок подложили в классный журнал на той странице, где моя литература, понимаешь?

– Ну, ты права в общем-то, – согласился Толик и усмехнулся. – Если я – мент, следовательно, ты… – Он взглянул на жену и осекся. – Да не принимай ты так все близко к сердцу.

– Знаешь, Толя, мне так мерзко стало, когда я прочла. – Она зябко повела плечами. – Как-то нехорошо так…

– Приятного мало, – кивнул Толик. – Но и страшного ничего нет. Перебесятся, это у них сейчас возраст такой.

– Возраст возрастом, но пора бы и голову на плечах иметь.

– А они ее и имеют. – Толик отложил листок в сторону и зачерпнул из тарелки суп. – Только эта голова у них сейчас не тем занята.

Катя вздохнула.

– Знаешь, – сказала она, – в такие минуты чувствуешь себя абсолютно беззащитной. Вроде ничего страшного и не происходит, а вот плохо, и все тут.

Она придвинулась к мужу и прижалась к его плечу.

– Чудачка, – сказал Толик. – Все будет хорошо, вот увидишь.

Краешек листа Катя увидела сразу, как только взяла с полки в учительской классный журнал. Она не стала раскрывать журнал прямо здесь, а сделала это в коридоре, когда шла в класс. Листок опять был тетрадный, в клеточку, но записка уже состояла из двух фраз: «Как дела, ментовская жена? Спокойно ли спала?» Она едва не выронила журнал, так что Таисия Михайловна, шедшая ей навстречу, взглянула удивленно, но промолчала. Катя торопливо прошла мимо, а в голове стучало: «Спо-кой-но-ли-спа-ла», словно кто-то выстукивал странную мелодию маленькими молоточками. Перед дверьми класса она остановилась, собираясь с силами, но все было тщетно, и она, пряча глаза, вошла в класс и молча села за свой стол. Надо было начинать урок, но она словно забыла об этом, проклятая записка жгла карман, а в голове стучало: «Спо-кой-но-ли-спа-ла». Все-таки кто?

Сегодня у нее другой класс, но записку-то писал тот же человек, что и вчера: хотя буквы и печатные, но все равно это видно. Она поймала себя на мысли, что для нее время разделилось на две части – до появления первой записки и после. Что-то изменилось для нее в этой жизни, словно она неожиданно нажила себе врага, и этот скрытный враг, забавляясь ехидными записочками, словно выжидал чего-то, и от этого Катя чувствовала себя еще хуже. Она уже поняла, что теперь будет каждый раз открывать журнал с чувством страха – а вдруг? Это будет продолжаться долго, даже когда записки перестанут появляться. Страх быстро входит в нас, вот выдавливать его из себя – долго, потому что он долго помнится. А то, что это был именно страх, она не сомневалась. Не омерзение, не насмешка над чьей-то неумной шуткой, а именно страх. Почему – она и сама не могла себе ответить.

Записку Катя взяла с собой домой. Толик еще не вернулся с работы, и она неспешно разогрела ужин, потом пролистала газету, потом еще телевизор посмотрела – Толика все не было. Она привыкла к этому и уже не роптала, как прежде, но каждый раз ей было очень и очень одиноко одной в квартире, и она проклинала эту его работу и дулась на него, но все это – только до его прихода, а потом все забывалось, и так – до следующего раза.

Толик пришел часа через два. Он был хмур, и она сразу почувствовала, что что-то произошло, но не стала спрашивать ни о чем, а, чмокнув мужа в щеку, побежала снова разогревать ужин. Толик умывался долго, она слышала, как плещется вода, как Толик фыркает, и в этом его фырканье она неожиданно услышала – что? – злость! Он не расстроенный пришел, ее Толик, он злой пришел.

Толик вышел из ванной, держа в руках полотенце, молча сел на стул, уставился в стоящую перед ним тарелку. Катя подошла неслышно, осторожно положила ему руки на плечи, спросила тихо:

– Что случилось, Толя?

Он, не меняя позы, сказал:

– В леске возле завода нашли труп девушки. Извини меня, я очень устал – было много работы.

Катя присела рядом, отвернулась к окну. Это на ее памяти было первое убийство в их маленьком городке.

– А убийцу поймали? – Катя решилась спросить об этом только спустя полчаса.

Толик покачал головой. Они вдвоем сидели в комнате на диване.

– Ее нашли вчера вечером, – сказал Толик. – Мужики искали укромное место – выпить – и наткнулись на нее. Одежда сорвана, вся в крови.

– Ее… изнасиловали? – спросила, запнувшись, Катя.

– Да. Когда ее насиловали, она еще была жива. И только после всего ее несколько раз ударили ножом. Так, во всяком случае, утверждает Панаев.

– А Панаев – это кто?

– Наш эксперт. Девчонке было восемнадцать лет, бежала к заводу – там на проходной ее должна была поджидать мать. Мать ее не дождалась, а вечером, уже когда стемнело, побежала в милицию заявлять. Ну, а дочку ее к тому времени уже нашли, как раз на месте убийства бригада работала. Ее, мать-то, в машину посадили, и туда. Спрашивают: ваша дочь? А она только глянула – и сразу сознание потеряла. Сейчас в больнице.

– Что с ней?

– У нее сердце слабое. Врачи говорят: пока пятьдесят на пятьдесят, в смысле – выживет или нет.

– Вот зверь! – Катя судорожно вздохнула. – А его найдут?

– Должны найти, хотя кто знает.

– А что, бывает такое, что не находят?

– Бывает, – горько усмехнулся Толик. – Еще как бывает.

Катя прижалась к нему и замерла.

– У тебя-то как дела? – спросил Толик.

– У меня – нормально.

– Записки больше ментовской жене не пишут?

– Ой, написали, – встрепенулась Катя. – Сейчас покажу.

Она извлекла из сумочки сложенный вчетверо листок и протянула его мужу.

– Смотри-ка, о сне твоем беспокоится, – усмехнулся Толик, прочитав послание. – Вот наглец.

– Я не знаю, что делать. Мне так неприятно все это.

– Дай задание своим ученикам написать сочинение, тетради на проверку принеси домой, я эти тетради вместе с одной из подброшенных тебе записок передам нашему эксперту Панаеву, и через пару дней ты будешь знать фамилию шутника, – сказав это, Толик зевнул.

– Ну, ты такое скажешь, – Катя махнула рукой. – Эти твои полицейские методы…

– Не полицейские, а милицейские, – поправил Толик и погрозил ей пальцем. – Разница существенная.

– Тоже мне – разница, – усмехнулась Катя. – Полиция – милиция, две буквы всего различаются.

– Как с филологом я с тобой спорить не могу, – развел руками Толик. – Образование не позволяет.

Пакет с окровавленной блузкой он сжег на выходе из леса. Развел небольшой костер и сжег. Домой такие вещи не носить – это он сразу для себя решил. Ничего подобного дома находиться не должно. Прикурив от догорающего костра, он посидел еще немного, потом, взглянув на часы, спохватился: пора домой, он в это время обычно с работы и возвращается, не должна мать заподозрить, что он не с работы идет. Он встал, присыпал землей костер и быстро пошел в город.