Алексей Варламов - Гора

4

Одоевский с подозрением посмотрел на бочку, выслушал путаные Катины объяснения про фонды лесничества и быстро сказал:

– Деду про бензин ни слова. Бочка останется тут, и я тут буду заправляться.

Потом взглянул на кряхтевшего хмурого Курлова.

– Ты что это, Гнатич, жалеешь какую-то паршивую бочку бензина? У тебя ж их – во!

– Да, жалею, – отрезал Курлов.

– Гнатич, – широко улыбнулся Одоевский, – чай, мы природу от тебя охраняем, должен же и ты внести посильный вклад в охрану озера Байкал. А то живешь, живешь, только и знаешь, что брать, а отдавать кто будет?

– Озеро, – проворчал Курлов, – вот погоди, осень настанет, оно тебе покажет, какое оно озеро. Че тут отдавать-то? Само все делается. Что ж я, по-твоему, у воды буду жить и не напьюсь?

– Много вас развелось – пить скоро будет нечего, – вздохнул Одоевский.

– Нас-то как раз немного, – сказал Курлов неожиданно зло. – Мой дед и отец тут жили и никаких лицензий не знали. Жили, и все. И я б так жил, и Сашка Дедов – мы б друг другу не мешали. А вот такие, как ты, понаехали отовсюдова. Сталкивают всех, перессорили. Интеллигенты! Им, вишь, в городе жить не ндравится!

– Так ведь и начальник твой из той же породы.

– Он хоть не трепло собачье, как ты.

– Эх, Гнатич, убогий ты человек. Тебе меня все равно не понять, а потому и обидеть меня ты не можешь, как ни старайся. Ты мне лучше скажи: правду говорят, будто бы ты бабу свою в Иркутск сплавил, чтобы с тещей любовь крутить?

– Дурак ты, Москва, – сказал Курлов обиженно. – Она там сейчас каператив строит.

– Никак, уехать надумали, Гнатич?

– Ну.

– А не жалко?

– А че тут жалеть? Че жалеть-то? – обозлился Курлов. – Живешь как скотина, а я по-людски хочу, с квартиркой, с водой горячей, сортиром теплым. Понял? Это тебе все – тьфу, голь перекатная. А мы уж сколько так живем?

– Так, значит, ты слабину-то дал первый?

– Здесь подыхать будешь – никто за тобой не приедет. И похоронить толком не похоронят.

– Да рано вы о смерти думаете, Владимир Игнатьевич, – встряла Катя. – Вы еще всех нас переживете.

– Все под Богом ходим, – строго ответил Курлов.

– Это да, – легко согласился Одоевский. – Ну спасибо тебе, Гнатич, за топливо. Иди с миром и больше не греши.

Вовчик чертыхнулся и ушел в дом.

– Ну, Катька, – сказал Одоевский и щелкнул пальцами, – теперь мы с тобой богатенькие. Хочешь, прямо сейчас на Ушканы махнем? Там нерпы пропасть, а берег мраморный.

– А гора налетит?

– Гора, – усмехнулся Одоевский, – горы ты не бойся. Кому суждено быть повешенным, тот не потопнет.

С Одоевским Катя виделась теперь часто. Москвич давно оставил снисходительно-насмешливый тон, сидел допоздна в ее светелке и говорил, говорил до тех пор, пока она его не выпроваживала. Он уходил, всем своим видом показывая полное желание остаться, а Катя, смеясь, его гнала и страшно шептала, что он компрометирует ее в глазах Алены Гордеевны.

– Катюшка, да все знают, что ты моя любовница.

– Уходи, я устала, спать хочу.

– Катенька, там темно, страшно одному плыть.

– Тогда спи на коврике с Динкой.

– Какая ж ты все-таки жестокая!

Иногда они ссорились, и Одоевский клятвенно заверял, что ноги его больше в этом доме не будет, и говорил, что знает одну бурятскую вдовушку в Онгурене, женщину бедную, но великодушную, и в ее доме есть место для его оскорбленного сердца, но через день после этой тирады снова появлялся. Катя привыкла к нему, и только было ей досадно, что Одоевский вечно один.

– Где же ваш друг Бабин или как там его, я забыла?

Москвич глянул на нее проникновенно и покачал головой:

– И думать о нем забудь, моя ясынька. Дед – монах, Илья Муромец, он в тайге силу копит и ни на что не отвлекается.

– А ты что ж не копишь?

– Я устал уже, Катенька, и не вижу смысла, зачем ее копить. – Одоевский вдруг загрустил. – Я, Катя, человек конченый. Пробовал быть инженером – скучно стало, пробовал поэтом – не получилось, занялся политикой и за то пострадал. Подался в дворники, потом в истопники, все на что-то надеялся, писал, размышлял, философствовал, был хорош собой и нравился дамам. Потом сам себе надоел, бросил все, уехал из Москвы, чтобы жизнь познать, там был, тут был, это попробовал, на другое поглядел – везде одно и то же. Ничего-то из меня не вышло. Живу покуда здесь, а надоест – махну в Америку.

– Зачем в Америку-то?

– Да незачем, – согласился Одоевский. – Но только ведь тут через пару лет Буранов все краны перекроет и хуже, чем при коммунистах, станет. Не повезло мне. Не в то время я родился. Родители мои князьями были, и век у них был счастливый, а нам что досталось? Одни объедки.

Когда он принимался жаловаться, Кате становилось скучно, даже как-то неприятно, и, чувствуя это, Одоевский усмехнулся:

– Да что тебе говорить? Прав Сашка – у тебя одна мысль: как бы замуж поскорее выйти.

«Врет», – спокойно подумала Катя.

А Одоевский, не сводя с нее испытывающего взгляда, едко продолжил:

– Выйдешь в конце концов за барина здешнего, подарит он тебе шубу от щедрот своих, два месяца будешь счастлива, а потом заскучаешь и начнешь изменять ему с Вовчиком.

Катя почувствовала себя задетой:

– Да что ж вы к Буранову-то все прицепились? Он хоть делом занят. А ты-то? Только ноешь да жалуешься, не мужик, а… – осеклась она.

Одоевский потемнел:

– Знаешь, моя радость, мне такие же слова жена бывшая говорила. Что ты за мужик без дела? А я не хочу никаким делом заниматься. И от жены ушел, потому что она из меня такого вот Вовчика хотела сделать – тащи, тащи, ломай спину. Все вы, бабы, одинаковые. Вон Курлова возьми того же – пошел бы он к Буранову, если б не дура его крашеная, которой, вишь ли, каператив захотелось. Едрена мать! Да к этому хапуге ни один уважающий себя человек не пойдет. Лучше бичом последним быть… Он же хуже партийной мрази. Те уже импотенты, евнухи, а вот он… не дай Бог такому развернуться. Грядущий Хам.

– Ты просто завидуешь.

– А, что с тебя, дурочки, взять? – махнул рукой Одоевский и пошел к морю.

«Ну и черт с тобой, катись», – подумала она, но в тот же день поругалась и с начальником.

Буранов, после того как у него в очередной раз побывали гости, подарил Кате коробку шоколадных конфет. Тяжело вздохнув, байкальская барышня от конфет отказалась. Сероглазый благодетель усмехнулся, ничего не сказал и бросил гостинец на землю. Тут же налетели гуси, захлопали крыльями и устроили на берегу свалку. Нелепая эта сцена происходила на глазах у хозяйственной Алены Гордеевны, но когда старуха попыталась прогнать гусей, дело было сделано: обкомовские сладости перекочевали в гусиные желудки.

– Ты что же сделала, негодница, а? – зашлась во гневе старуха.

– Жирнее будут, – буркнула Катя.

метеостанция опустела. Буранов снова уехал, Одоевский больше не появлялся, и Катя затосковала. Тихое, сонное море навевало на нее тоску, даже ходить купаться и загорать на таежное озерцо ей надоело. Часами она сидела в своей прохладной комнатке у окна и глядела на размытый дальний берег моря – полуостров со смешным названием «Святой Нос» и тушу гигантского животного на фоне этого Носа – мраморные Ушканьи острова, куда собирался свозить ее, да так и не свозил оскорбленный потомок московских бар. Дни были похожи один на другой, и Катя потеряла им счет, не было ни дождей, ни ветра, палило вовсю жгучее байкальское солнце, изредка налетали стремительные грозы, все тряслось, а потом снова успокаивалось, и редкие облака прочно висели на хребте, не в силах перевалиться на эту сторону.

Катя томилась и лениво перебрехивалась с тещей, после отъезда Буранова обретшей скипетр и державу в их маленьком государстве.

Потом эта ругань ей надоела, и, чтобы окончательно не закиснуть, она принялась помогать старухе по хозяйству, стала кормить гусей. По счастью, гуси не были забывчивыми, некоторые задобренные шоколадными конфетами, они отнеслись к девушке благосклонно, и скоро Катя стала их различать и дала каждому имя.

Самого жирного и неуклюжего она назвала Вовой, самого меланхоличного Женей, самого хитрого и проворного – Бураном, а самого… самого красивого – Дедушкой. Она следила за тем, чтобы гуси жили в согласии, не дрались, и птицы не отходили от нее ни на шаг, тянули голову к ее ногам, и ей чудилось, что самый робкий, сизый Дедушка делает это особенно нежно и все смотрит чудными шоколадными глазами.

Что же касается Алены Гордеевны, то она приняла произошедшую в нахальной девчонке перемену еще лучше поименованных гусей, и Катя с удивлением обнаружила, что грозная теща была славной и доброй старушкой. Она учила юную соседку, как делать рыбный пирог, и приговаривала:

– От замуж выйдешь, спасибо тебе муженек скажет.

– Вам скажет.

– И мне тоже. Но мужика в строгости надо держать. Мужик нынче не тот пошел, дурной, гулящий, – так шо ты давай его далеко не отпускай. Лет-то сколько тебе, милая?