Сергей Григорьев - Александр Суворов

По-разному приняли известие, полученное от Ганнибала, Александр и его мать.

Едва дослушав письмо до конца, Александр захлопнул книгу, закричал петухом, запрыгал по горнице, затем кинулся обнимать отца, хотел выхватить у него письмо, чтобы самому прочесть, за что получил подзатыльник. Мальчик выпрямился и, стоя с протянутой рукой посреди комнаты, возгласил:

– «Цезарь, стоя на берегу Рубикона и обратясь к приятелям, между коими был славный Азинний Полоний, сказал им: „Мы еще можем вспять возвратиться, но если перейдем сей мосточек, то надобно будет предприятие до самого конца оружием довести. Пойдем же, куда нас зовут предзнаменования богов и несправедливость супостатов наших. Жребий брошен“».

– Ах ты, Аника-воин! – с горестной насмешкой воскликнула мать. – Да ты погляди на себя в зеркало, какой ты есть Юлий Цезарь!

Александр растерянно взглянул на мать и повернулся к зеркалу, откуда ему в глаза глянул не Юлий Цезарь, не римский всадник, а растрепанный, невзрачный мальчишка с рыжеватой челкой, спущенной на лоб. Он отвернулся от зеркала, кинулся к матери и припал к ней, спрятав голову в ее коленях.

Мать, обливаясь слезами, приглаживала вихры сына. Аннушка бросила куклу и громко заплакала.

Василий Иванович приблизился к жене, опустился рядом на скамью, обнял ласково, пытаясь ее «разговорить»:

– Полно-ка, матушка. Голиафа[33] мы с тобой не породили. Эка беда! Не все герои с коломенскую версту. Принц Евгений Савойский[34] тоже был мал ростом, но совершил великие дела. А звали его «маленький попик». Вот и тебя зовут, сынок, барабошкой. Одно скажу тебе, Александр. У человека два портрета, две персоны бывают – внутренняя и наружная. Береги, сынок, свою внутреннюю персону: она поважней, чем наружная. Будь такой, каков есть. Не для чего нам в зеркало глядеть. Мы не бабы.

Авдотья Федосеевна горестно вздохнула.

– Василий Иванович! Чует сердце мое: сложит Сашенька в поле буйну голову!

Василий Иванович встал со скамьи.

– Не все воины, матушка, на поле брани погибают. Некий филозоф, когда его спросили, что он почитает более погибельным: бездны ли земные, пучины ли морские, хлады несносные, жары палящие, поля бранные или мирные пашни, – ответствовал тако: «Не утлая ладья среди бушующего моря, не скользкий край пропасти, не поле брани, а ложе ночное – самое смертное и опасное место для человека, ибо больше всего людей в кровати своей помирают. Однако мы каждый вечер в постель без боязни ложимся».

– А чего до поры до времени натерпится в учении солдатском? Сам ты Петровой дубинки не пробовал? А Ганнибал? А Головин Василий Васильевич? Чего-чего он не вытерпел! Чуть ума не лишился, горячкой занемог…

– Да, немало Василий Васильевич в Морской академии натерпелся!

– Вышел в отставку, – продолжала Авдотья Федосеевна. – Кажись, ладно. И тут опять поганый немец Бирон[35] его взял. Чего не натерпелся Василий Васильевич в руках палача! На дыбу его поднимали, под ногами огонь разводили, лопатки вывертывали, по спине каленым утюгом гладили, кнутом били, под ногти гвозди забивали… Господи боже мой! И за что?

– Не стращай сына, мать! Сие время перестало. Бирона нет, а у нас ныне царствует дщерь Петрова, кроткая Елисавет. Что до Василия Васильевича, так царь Петр еще отца его не любил, да и как любить, ежели тот был другом царевны Софии? Бунтовщик! Вот ежели ты хочешь в сыне своем угасить ревность воинскую, возьми да свези его к Василию Васильевичу. Пускай-ка он ему и порасскажет, сколь горек корень военного учения. Авось он отговорит Александра. Да кстати спроси, запишет ли Головин и своего Васю в полк.

– И то! – согласилась Авдотья Федосеевна.

– Пошли Головиным сказать, что завтра у них будете. А теперь, Саша, довольно матери платье слезами мочить. Едем в поле. Собирайся.

Александр резво вскочил на ноги. Припрыгивая, он пустился вслед за отцом.

На дворе поднялся радостный лай собак. Егеря седлали коней. Затрубил рог. Суворов с сыном уехал в поле.

Авдотья Федосеевна написала подруге своей, Прасковье Тимофеевне Головиной, записку, что завтра к ней прибудет с сыном, и, послав верхового, успокоилась совсем.

Василий Иванович и Александр вернулись домой в сумерках «с полем» – затравили на озимых двух русаков. За столом Василий Иванович выпил водки и предложил сыну:

– Ну-ка, Александр, выпей первую солдатскую чарку.

Александр не решился.

– Пей, если батюшка приказывает, – поощрила его с насмешкой мать. – Он тебя всей солдатской науке наставит.

Александр отпил глоток из отцовской чарки, поперхнулся и как бы нечаянно пролил остаток водки. Отдуваясь, он высунул обожженный язык и принялся вытирать его краем скатерти.

Отец рассмеялся.

Утром Авдотья Федосеевна нарядилась в свое зеленое платье. Александра одели в нарядный кафтанчик с золотыми пуговицами и белые панталоны.

Василий Иванович распорядился лошадьми. К крыльцу подали возок с лубяным верхом, запряженный тройкой. Авдотья Федосеевна, в салопе[36] и теплом чепце, с помощью Мироныча и сенной девушки долго устраивалась в повозке так, чтобы не помять своего роброна[37].

Потом Александр живо забрался в возок и уселся там бочком, стараясь не помять платье матери.

– Трогай! – крикнул Василий Иванович с крыльца.

Тройка подхватила, и возок выкатился за ворота.

Печальные осенние поля лежали вокруг да колкое жнивье, на котором паслась скотина. Облетевшая листва деревьев местами устилала дорогу богряно-желтым ковром.

Хотя Головины и считались Суворовым роднёй, Александра туда везли впервые. Он и радовался, и боялся – чего, сам не знал, – и торопил время. В одном месте дорогу тройке перебежала тощая, одичавшая за лето кошка. Она мяукала – вспомнив, должно быть, теплую печку – и страдала по легкомысленно покинутому дому.

– Кошка! Уж не лучше ли вернуться? – пробормотала Авдотья Федосеевна.

Александр понял, что мать чего-то боится.

– Кошка, матушка, не заяц! – попробовал Александр успокоить мать.

Кучер, не оборачиваясь, подтвердил:

– Кошка – к доброй встрече. Да ведь и то: бабьи приметы! Вот если попа встретишь, поворачивай оглобли. Это наверняка.

Часа через два на вершине холма, над серым от зябкой осенней ряби прудом, завиднелась новая усадьба Головиных – высокий дворец с большими окнами, белыми колоннами и круглой беседкой над лепным фронтоном красной крыши. Кое-где еще виднелся неубранный строительный мусор: битый кирпич, бревна, доски. Зияли известковые ямы. Торчали стойки неубранных лесов. Постройка дома только что закончилась. Правым от подъезда крылом дворец вплотную примыкал к старому одноэтажному, тоже каменному дому с железными ставнями на маленьких оконцах, построенному, пожалуй, в начале прошлого века, но стоявшему несокрушимо. Век нынешний и век минувший стояли плотно один к другому.

Авдотья Федосеевна велела кучеру подъехать к главному входу нового дворца. Тройка остановилась у дверей с зеркальными стеклами.

Из-за двери выглянуло чье-то испуганное лицо и спряталось. Долго никто не появлялся.

– Матушка, поедем назад, домой! – сказал Александр. – Нас не хотят пускать…

– Помоги мне выбраться.

Александр выпрыгнул из возка и подал руку матери. Она, кряхтя и бранясь, выбралась из экипажа.

– Смотри, не осрами меня в людях, – наставляла она сына. – Больше всего молчи. А если спросят, говори: «Да, сударь», «Да, сударыня».

– А «нет» нельзя? – спросил Александр.

Мать не успела ответить: зеркальная дверь отворилась, и оттуда выскочила сухая женщина, вся в черном, с пронырливыми светлыми глазами. Это была домоправительница Головина, Пелагея Петровна.

– Батюшки мои! Да это, никак, Авдотья Федосеевна! – воскликнула Пелагея Петровна. – Пожалуйте ручку, сударыня! Здравствуйте, матушка-барыня! Давненько к нам не жаловали. Сашенька-то как вырос – и не узнать! Пожалуйте, пожалуйте!..

Пелагея Петровна пропустила гостей в переднюю залу, велела кучеру отъехать на конный двор и заперла дверь на ключ.

В передней не было ни дворецкого, ни слуг. В доме стояла глубокая тишина.

– Как здоровье Василия Васильевича? – спросила Авдотья Федосеевна.

– Слава богу…

– А здоровье Прасковьи Тимофеевны?

– Тоже слава богу…

– Да что же это я ее не вижу? – обиженно проговорила Авдотья Федосеевна.

В былое время подруга всегда выбегала ей навстречу, чтобы обнять на самом пороге дома.

– Да все ли у вас благополучно? Тишина в доме, словно все вымерли…

– Ох, барыня-матушка! Коли правду сказать, не в час вы к нам пожаловали. Преогромное у нас несчастье приключилося! Такое уж несчастье, что и не знаю, как сказать. Господь нас за грехи карает!

– Да не пугай ты, Пелагея Петровна, – вишь, у меня ноги подкосились. Сказывай же!

Авдотья Федосеевна грузно опустилась на диван, сгорая от любопытства.

– Любимый-то кот барина, Ванька, залез в вятер[38] с живыми стерлядями, пожрал их всех, назад полез да в сетке и удавился!