Леонид Леонов - Белая ночь

– А я всегда, когда в плохом настроении, то без корсета…

– Занятно! – И, наклонясь к ней, сразу подавшейся в его сторону, он шепнул ей несколько слов, более оскорбительных, чем пошлых. – Ладно? – вслух спросил он.

Она певуче смеялась, – и ничем ее было не пронять.

– Нахал, нахал… – И закрывала кружкой лицо. – Но милый, милый нахал! – Разумеется, она боялась утерять такого редкостного поклонника.

Пальчиков стал смотреть на тулуп, что было ему приятнее. Он думал о времени и людях, людские судьбы представлялись ему как бы волокнами, висящими где-то в отвлеченном пространстве. Вдоль них опускается плоскость – время, и жалкие проекции их, точки на плоскости, лихо мечутся по ней потому, что именно так изогнулась их кривая. «Предназначенность?» – спросил он себя, и оттого, что ответ определял одно очень важное его решение, он не ответил. Его удовлетворили средние формулы, – что время есть только ощущение умирания, а жизнь есть кипение остывающего вещества. Однако эта философия предназначенности и была философией обреченности… Он перевел глаза на Краге и почувствовал, что тот думает о нем. И верно: ротмистр поднял глаза на поручика и стал решительно отодвигать от себя посуду, точно готовился к побоищу.

– Вот вы давеча ошельмовали нашего общего друга, поручик, показав, что вы умный, а он дурак…

– Опять все то же самое, – взмолился Егоров.

– Позволь, ты, что ль, один здесь дурак?! – нетерпеливо осадил его Краге. – Вот я и спрашиваю… разве вы, Пальчиков, не хотите работать, а хотите непременно жить на счет тех, которые уже привыкли работать?.. Нам также любопытно, за что ратует начальник няндорской контрразведки! – Он торжественно умолк.

Все еще думая о своем, поручик рассеянно глядел на руки Ситникова, брошенные на столе, и находил, что именно руки могут порою рассказать о человеке больше, нежели любой его словесный портрет. На мизинце у Ситникова был отпущен холеный и сверкающий ноготь, а на остальных – из-под коротких, полушаровой формы ногтей – просвечивали каемки голубого траура. Вдруг Ситников спрятал руки, и лишь тогда Пальчиков вспомнил о Краге, который терпеливо ждал.

– Имя России вас удовлетворит, ротмистр?

– Простите, вы о чем, собственно, толкуете?.. О той катавасии, которая постыдна была, или о той, которая будет?

– Я говорю о России, – угрожающе прищурился Пальчиков, чувствуя на себе упорный Анисьин взгляд.

– Так ведь ее ж нету, вашей России, да, пожалуй, и не было совсем. Эй, помолчите, девушки!.. – прикрикнул он на сестер, которые слишком расшалились с толстым Мишкой. – Играли вы в детстве в казаков-разбойников, поручик? Есть такая уличная детская игра.

– Простите, я рос не на улице, – огрызнулся Пальчиков.

– Но я и не хотел заподозрить ваших родителей в низком происхождении, – снисходительно кивнул Краге. – Игра эта весьма походит на высокий тот предмет, о котором речь. И если бы мне предложили: желаете, мол, чтобы еще на двести лет затянулась эта катавасия…

– Я имел в виду Россию не для вас, а для народа, – уже с трудом отражал тот удары Краге.

– Да в народе смеются про это, поручик! Я двадцать три года в армии, и я ни разу не слышал, чтобы солдаты говорили между собой о России… Россию черт сочинял, когда еще он служил в херувимах, вот что-с!

– Пустяшный разговор! – кинул Пальчиков, зная наперед все, что скажет Краге. – Что вам нужно от меня, ротмистр?.. драться хотите, так я не прочь. Ночь еще не на исходе, свидетели есть… Мы еще успеем наделать дырок друг в друге.

Краге взбешенно поглядел на Пальчикова, побарабанил по столу и сдержал себя.

– Нужно иметь великую, непогрешимую идею, чтоб вести себя так, как вы, поручик! – сказал он напоследок.

Наступило молчание, барышни перестали пудрить носы.

Раскидистый филодендрон сидел в кадке – позади Пальчикова; ему не приходилось бороться ни за еду, ни за место, – он рос жирно и похабно, благословляя свою неволю. Один из его лапчатых листьев свисал над самой головой поручика, который, к слову сказать, еще несколько раз поймал на себе пристальный, ведовский Анисьин взгляд. Охваченный вдруг самыми обжигающими образами, – и тут ему представилось, что она парится с ним в жаркой до озноба русской бане, – он машинально протянул руку и, оторвав краешек листа, вплотную прижал к губам. Теперь он не сомневался, что совет флягинский п о к о м а р и т ь касался именно Анисьи. Влажный холодок листа слегка отзывал землею.

– Ты цветов не трожь, – сказал мягкий Анисьин голос, и Пальчиков увидел ее возле себя. – Ты допивай свое в жизни, а цветы не трожь. Цветы не воюют…

– Как она на него глаз-то наложила, – развеселился прапорщик, который был, кроме того что пошляк, вдобавок и миротворец. – Вот и поженим, а? Чем не пара!..

Ему невдомек было, какая тут происходила игра, а игра происходила крупная. Один и тот же шальной вихрь в один сноп споясал Пальчикова с Анисьей, и его уже не раздражало, что ставят вместе их имена. Анисья знала это и, рожденная на радость, радовалась; она одна теперь б ы л а здесь, в этой комнате, остальные лишь присутствовали.

– Почем же ты знаешь, сова, что я допиваю? А может, только начинаю пить… – нашелся Пальчиков, заливаясь краской.

– Я все знаю, совы-то по сто лет живут. Когда сове делать неча, она судьбу пытает, – сказала Анисья, и глаза ее призывали сильнее слов.

– Помилуйте, так ведь она гадать умеет! – вспомнил толстый Мишка, и тотчас все захотели взглянуть в будущее свое, но она медлила, пока сам Пальчиков не попросил се о том же.

Взяв карты с комода, она села с Пальчиковым рядом, так что колени их соприкасались; потом, сдвинув посуду, она вынула из колоды пикового короля, и хотя она колдовала молча, все догадались, что пиковый – это Краге.

– Веселье тебе, офицер! – развела она плечами, смешивая и растасовывая карты заново. – Богато живешь, вино и дружба к тебе отовсюду… – Она все кидала карты на стол и вдруг горделиво подняла бровь. – …А потом застрелят тебя, господин хороший, как собаку.

Уже никому не приходило в голову принять ее прорицание за шутку.

– Врешь, баба! – хрипло сказал Краге, втягивая голову в плечи. – Гадай еще… я не хочу умирать, – и сделал бессильный жест рукой, точно пытался стереть уже написанное.

– Больше некуда, – усмехнулась баба. – Поди покричи на них, на карты, может, и испугаются… – Она еще много раз полукругами раскидывала колоду.

Так она обошла всех; потешила поповен намеком на замужество, порадовала прапорщика предсказанием карьеры, Ситникову наобещала крест, и непонятно было, к а к о й крест она имела в виду.

– Теперь тебе, – взглянула она на Пальчикова, и открытое ее лицо осенила еще не ласка, но уже обещание ее. Все молча глядели, как происходило это добывание будущего, как в чернофигурной рамке поместился червонный валет, а вправо упал пиковый туз, а влево легла крестовая дама. Она раскинула карты еще раз, и пиковый туз, неотступно, как коршун, кружил над поручиком, но дама уже не приближалась.

– Вишь, – без воодушевления сказала она, – встретились, погляделись и разошлись.

– Крестовая-то – это ты, что ли? – перевалясь через стол, спросил Ситников.

– Крестовая – это я, – сказала она и отставила ногу под столом. Она еще несколько раз, заметно волнуясь, спрашивала у карт о Пальчикове, но вдруг смешала карты и встала из-за стола. – Не стану гадать!

Прежняя, непроницаемая, она удалилась на свое место, и тогда в сенях раздался топот ног, внезапно стихший за самой дверью. Кто-то, стоя там, шумно переводил дыхание. Таился в этом происшествии какой-то черный замысел…

– Входи, дьявол! – заорал Ситников, ножнами ударяя в пол.

Дверь открывалась медленно, потом показался бледный Флягин, он делал немые знаки своему патрону, вызывая его в сени. Здесь он доложил, что начальника несколько раз вызывали из штаба фронта, сердились и грозили словами, которые сам он, Флягин, не смеет и произнести. «Настойчивые!» – подумал поручик, догадавшись, что дело шло все о той же несчастной десятке.

– Я приду скоро, ступай. И потом, чтоб подоконники были вымыты! – почему-то с раздражением вспомнил он.

Одолеваемый бессвязными мыслями – и прежде всего тем, как догадался прибежать именно сюда Флягин, – он стоял во мраке, и ему представлялось, как огромная крестовая дама приходит к нему ночью в контрразведку. Из чуланчика доносился сдавленный шепот: «Ты к Нине Павловне сходи на ночку!» – «Да ведь она ж старая, противно». – «Дурак, она за ночь-то по пять грамм дает!» Пальчиков со всего размаху стукнул в дверь ногой, и там смолкли, точно юркнули в подполье. «Гноятся, а еще не мертвые…» Он вернулся в комнату за шинелью и фуражкой.

– Я принужден покинуть вас… спешное дело, господа! – Он избегал глядеть на Анисью, точно она могла удержать его от неминуемого. – Прощай, сова! – усмехнулся он напоследок и рывком затворил дверь.