Улья Нова - Хорошие и плохие мысли

– А Вы случайно не стреляться едете?

– Совершенно верно, – ответил обрадованный догадливостью попутчика хмурый водитель и поинтересовался, – как ты угадал?

– Я насквозь вижу людей, – художник Коля сказал первое, что пришло на ум.

– Здорово. Хочешь, поедем со мной?

– Не, как-нибудь в другой раз, я пока стреляться не стремлюсь. Я жить хочу. Меня Женя ждет.

– А меня никто не ждет… И мне это даже нравится.

«И не удивительно: кому нужен такой угнетающий хмырь», – подумал Коля.

– Ты не понял. Стреляться буду я. А ты потом заберешь и увезешь, куда захочешь, мою машину.

От услышанного Коля пришел в непонятное ему самому оглушенное состояние.

«Все особенно странно этой ночью», – подумал он.

Они ехали, молча. Человек думал о своем, а оживающий постепенно Ельников пытался осознать значение свалившегося на него случая. По правую сторону дороги растянулось на многие километры необъятное поле. Остановились.

– Вот и приехали, – сказал человек. Их глаза встретились в зеркале.

– Скажи, а вот теперь ты хочешь, чтобы я жил? – торжественно спросил водитель.

Ельников в следующее мгновение успел про себя ругнуться и рассудил таким образом: «Если хмырь застрелится, на машине можно быстро доехать к Жене. Если останется жить, к Жене приеду позже, зато со спокойной совестью. Пусть живет. Заработаю, джип куплю года через два-три. А может и быстрее. С другой стороны, зачем мне джип, есть же много других хороших машин!?»

– Конечно, какие вопросы, – сказал Коля.

– Тогда бери ружье, выходи и стреляй в землю.

Ельников вылез и послушно стрелял в землю. Земля вздрагивала от боли и ужаса, содрогаясь на всю округу. Тем временем хмурый человек вынул из-под сидения какую-то папку, положил под мышку. Тоже вылез. Подошел к Коле и протянул руку:

– Ты хороший парень. Будем знакомы. Майор Кертис, эсквайр.

Ничему уже не удивляющийся Коля пожал широкую волосатую руку мужчины.

– Очень приятно. Художник Коля Ельников… не эсквайр… но когда-нибудь обязательно стану знаменитым. Вы обо мне еще не раз услышите.

– Обрати внимание, вон там ряд огоньков на поле. Это мой самолет. Я улетаю, а ты, счастливчик, гоняй на тачке.

– А зачем нужно было ружье и весь этот спектакль со стрельбой в землю?

Пилот услышал условленный сигнал и разогревает двигатель. Кроме того, не хочу оставлять отпечатков. До свидания.

– Чао, – бросил Ельников. Сел за руль, и, окончательно потеряв способность удивляться, поехал к своей девушке Жене.

Когда я вышла из машины, оказалось, что до города еще очень далеко. Вокруг была ночь. Шел дождь. Было холодно. И ни души вокруг. Грустные мысли поглощали меня: «Год длился долго... и больно... Последний разговор... Послушай!.. дальше нельзя... смотришь гордо… похожи… всегда только ты... даже не слушаешь... трудно... не хочешь понять... жалко... значит всё? Все».

Дальше было движение в разных направлениях. Непонятное ожидание, улыбка потерялась. Пустые улицы, череда лиц, проплывающих мимо. Ненужные слова, разбивающие тишину. Корни и ветви, пронзающие бессильные руки. Вернись! А этот молчаливый водитель пообещал, что все будет хорошо утром. Успокаивал? Куда же бежать от себя дальше? Я шла в город весь остаток ночи, раздумывая в темноте.

Утром хмурый майор Кертис, эсквайр, раскладывал в штабе перед коллегами бумаги. Он не думал ни о предстоящей высокой оплате труда, ни об отдыхе, виллах, женщинах; он с какой-то необычной грустью думал о змее, укравшей улыбку принцессы: «Надо начинать жить как-то иначе. Только вот как?»

Хирург, в операционной, держал в руке только что отрезанную селезенку и рассказывал другу-анестезиологу о приключении своей пьяной ночи:

– Нет, из меня психолог нулевой!

– Надо послушать последние новости. Не застрелился ли кто этой ночью на дороге…

– Точно, сейчас, дошью живот и пойдем.

Грузин ел сациви. И, вдруг, с ужасом, понял, что если узнает об измене своей женщины, тоже прибьет ее. От этого кусок сациви царапал ему горло: «Что за жизн, адны расстройства! #tyj$%uk^&nm*();jl_^qw%$gjzx#b%g?» – дальше мысль бурлила на родном ему и неизвестном автору языке.

Коля Ельников сидел за крохотным столиком в кофейне «Донна Клара», возле Патриарших прудов, смотрел сквозь окно на свой новенький джип, в пятый раз рассказывал о счастливой ночи своему другу журналисту Леониду и своей девушке, Евгении. Но они не верили ни единому слову:

– Ладно, хватит издеваться, – возмутилась Женя.

– Да я серьезно! – и он начал рассказывать все снова, в шестой раз.

Старушка вязала свитер и слушала радио, с нетерпением ожидая жутких новостей о ночном грабеже. Но почему-то ничего такого не передавали. Все последние новости касались вспышек коровьего бешенства, инфляции и наводнений.

Очень усталая, я вошла в квартиру. Ноги болели. Я сползла на пол, села на корточки, прислонясь к дверному косяку, и уловила писк телефона. Усталая рука снимает какую-то особенно тяжелую сегодня телефонную трубку. А там голос, который я с нетерпением, в тайне от себя самой, ждала целый год или даже дольше, десять, сто, тысячу лет.

– Где тебя носило? Я звонил!

– Это важно?

– ДА!

– Но год прошел?

– Ну и что? Мы вместе?

– Да.

В это время что-то стукнуло в оконное стекло. С улицы доносились голоса детей. Я вышла на балкон и выглянула во двор. За подоконник зацепился воздушный змей. У него была задорная улыбающаяся рожица. Ветер трепал его хвост с завязанными разноцветными бантами. И тогда я тоже улыбнулась. Впервые за этот год, впервые за эту тысячу лет…

$Страничка вторая

Из-за разразившегося этим летом банковского кризиса журнал закрыли. Редакция опустела. Потом в помещение въехала неизвестная фирма. Деньги у Коли быстро кончились. Звонил он редко. И каждый раз демонстрировал силу духа, с которой встречал безденежье и навалившиеся трудности. Как-то в середине лета мы встретились, и целый день бездумно бродили по городу.

Я сижу на мосту, верхом на перилах, а он держит меня за талию, и мы начинаем целоваться в губы. Потом сидим на скамейке в Серебряном бору, и он говорит, что не хочет «иметь мозги под линейку и жить, как все». Даже впроголодь он пытается реализовать свои безумные проекты и собирается участвовать в августе в какой-то выставке. «Я всегда буду художником. Всегда буду ломать преграды, которые ставит мне жизнь. Нельзя идти не поводу у судьбы. Ее нет», – сурово заявляет он.

Два часа спустя знакомлюсь с его рыжей персидской кошкой. С первого же взгляда кошка меня невзлюбила, исцарапала и норовила укусить за руку каждый раз, когда я пыталась погладить ее.

Сидим на диване, целуемся, обнимаемся, гладим друг друга. Это приятно. Играет его любимая синтетическая музыка. За окном – дождь. На полу валяется ворох журналов, старых и новых, какие-то каталоги, альбомы фотографий. Кошка неторопливо бродит по подоконнику, удивленно рассматривая капли, брызги дождя на стекле и изредка оглядывает нас. Потом идем на кухню, молча, пьем кофе, он украдкой отстраненно наблюдает за мной. Он как летний дом, дачники из которого уехали, закрыв ставни и забив двери. И вдруг, ни с того ни с сего, жестоко, с вызовом заявляет: «Ты ничего не знаешь о жизни и о людях. Живешь, как в клетке, из которой тебя изредка выпускают. Ты слабенькая. И несамостоятельная. Окажешься на воле, один на один с окружающей жизнью – погибнешь от бессилия и неспособности бороться». Пытаюсь возразить, а сама удивляюсь, почему я все это терплю. Ставлю чашечку с кофе на блюдце. Направляюсь в коридор, начинаю собираться, но он останавливает меня, ловит за предплечье, возвращает на кухню и усаживает допивать кофе.

$Страничка третья

На последние деньги он купил корм кошке и букетик васильков – для меня. Он очень худой, потому что ничего не ест. Я купила чипсы и мы их ели в темноте около памятника Пушкину. Он, дрожа от голода, отправлял в рот целые стопки чипсов, а меня уже тошнило от этого соленого суррогата. Такой резкий скачок из моей реальности в его дикий мир.

$Страничка четвертая

Мы в метро, на дерматиновом диване несущегося в направлении его дома поезда. Полупустого. Напротив только две девушки. Одна из них снимает свитер и остается в беленькой обтягивающей рубашечке без рукавов. Он уставился, она поглядывает на него и как бы случайно выпячивает влажные губки. Очень необычное ощущение: будто меня здесь нет, и все это – за стеклом, меня не касается, но ранит где-то в глубине.