Астрид Линдгрен - Бритт Мари изливает душу

Всего тебе хорошего и продолжай цвести!

Милая Кайса!

Хотела бы я знать, как выглядит Стокгольм в такой вот вечер. Мерцающие световые рекламы, люди, льющиеся стремительным потоком в кинотеатры, рестораны и выходящие оттуда, освещённые витрины со всевозможной мыслимой и немыслимой поверхностной роскошью, разве не так?

А знаешь, как всё выглядит здесь у нас? На этот вопрос можно ответить одним-единственным словом: грустно. Даже супергрустно.

После обеда я вышла на улицу, облачённая в дождевой плащ и резиновые сапоги. Капал дождь, и уличные фонари уныло светились в ноябрьской мгле. Сначала я пошла к Аннастине немного поболтать по душам, но она ушла к своей тёте. Крайне раздражённая этим её дурацким поступком, я снова отправилась в непогоду.

О, самый страшный мрак на свете – это и есть Стургатан в дождливую погоду. Никого не видать, даже кошек. Если, разумеется, не причислять полицейского Андерссона к кошачьему племени. Он расхаживал там в своём дождевике с капюшоном, и вид у него был почти чахоточный. Все витрины тёмные, если не считать магазина текстильных товаров Магнуссона. Там стояло в витрине несколько манекенов с ослепительными улыбками, считавших, конечно, что они неотразимы в осенних туалетах, в которые их облачил Магнуссон, – последний крик моды… Но я в этом не уверена. Во всяком случае, понимание господина Магнуссона о том, что такое настоящий шик, не совпадает с моим.

После того как я огорчённо констатировала этот факт, я шмыгнула в кондитерскую Юхансона в надежде найти понимающего человека, который помог бы мне мгновенно, пока не пройдёт дождь, решить загадки Вселенной. Если быть честной до конца, то мой ястребиный глаз высматривал Бертиля. Я не встречала его уже некоторое время, а у меня было такое огромное желание сказать ему, что, собственно говоря, я вообще терпеть не могу кофейные пирожные. Но, к сожалению, его там не было. Зато там в крайне высшей степени обретались Стиг Хеннингсон и Марианн Удден. И, увидев их, я не могла не подумать об известных словах одного старого датчанина, сказанных о молодой парочке из круга его знакомых:

– Kønne er de ikke, men de klær hinanden![38]

Потому что фактически они и были два сапога пара, Стиг и Марианн, они сидели там оба – одетые нарочито небрежно, но прекрасно и оба одинаково самоуверенные. Я кивнула им, проходя мимо, и заспешила дальше. Но потом, не в силах больше переносить осеннее ненастье, решилась наконец и пошла домой.

О, самое великое счастье на свете – вся семья собралась перед огнём в гостиной! Майкен предложила нам чай с бутербродами, а папа читал вслух из книги Фальстафа Факира[39]. А потом мы затеяли многоголосное пение:

– Хочешь ли ты, хочешь ли ты, хочешь-хочешьхочешьлиты пойти с нами в лес, да-но, нет-но, да-но, нет-но, да-но, я хочу пойти в лес!

– Но не в такую погоду, – сказал Йеркер, когда мы кончили петь.

И по-моему, все были абсолютно уверены в том, что прекраснее всего там, где мы находимся.

Затем мы все помогали друг другу уложить Монику. Сначала она немного протестовала и хотела, чтобы мы «пели естё».

Но довольно скоро она уже сидела в своей белой кроватке, похожая на ангела, читала вечернюю молитву и просила Бога защитить и охранить «маму, и папу, и Майкен, и Блитт Мали, и Сванте, и Йелкела, хотя он ланьсе дёлнул меня за волосы, и меня тозе».

– Спи спокойно, и пусть тебе приснятся сладкие сны, – сказала мама, прежде чем нам всем уйти.

– Да, мама, – сказала малышка, – вцела ноцью мне снился сладкий сон, но я его не поняла, потому сто детям до сестнадцати лет он заплестён.

Моника была очень оскорблена, когда мы все расхохотались.

Мы снова сидели все вместе, и мама была такая весёлая и оживлённая, какой бывает только она одна. Хотелось бы, чтобы ты увидела её, когда она выступает перед папой и поёт песню на самую весёлую мелодию:

– Старая ты дурочка, – говорит папа и смотрит на неё тем особым взглядом, которым смотрит только на неё, взглядом очень нежным и вместе с тем чуть-чуть снисходительным.

Потом мама стала рассказывать о своей юности. Она, не беспокойся, и сейчас ещё не древняя старуха, но я имею в виду её самую раннюю, зелёную юность, когда она была молодой девушкой, ещё до того времени, как встретила папу. Её истории – самые весёлые, какие мы только знаем, потому что сумасбродств, которые она творила и здесь дома, и за границей… нет, я не знаю никого, кто бы такое пережил.

Среди прочих историй она рассказала о том, как была в Англии и ехала поездом в Оксфорд с подругой из Швеции. Ей было лет двадцать. Против молодых дам сидел какой-то джентльмен и читал «Таймс».

– Этот малый выглядит поистине очень неплохо, – сказала мама, непосредственная, как всегда, и твёрдо уверенная в том, что никто в купе шведского языка не понимает. – Но какая самоуверенность! – продолжала она. – Перед тобой типичный англичанин, который не думает, что на свете есть ещё какая-то другая страна, кроме Англии.

– Не смотри ему прямо в лицо, – предупредила её подруга, – он поймёт, что мы говорим о нём.

– Конечно, – согласилась мама, – я смотрю на него так скромно и редко, да и вообще он читает газету, так что ничего не слышит и не видит.

После чего мама с подругой детально прошлись насчёт его внешности и его душевных качеств.

Уезжая в Англию, мама взяла с собой меховое боа, которое ненавидела больше всего в жизни. Оно было старое, уродливое и потёртое; мама называла боа Драконом, уверяя, что оно обвивает её шею, как дракон, стерегущий пленённую принцессу. Бабушка – мамина мама – упорно настаивала, чтобы дочь взяла боа с собой, так как с её чувствительным горлом, право, нельзя шутить с английским климатом.

Всё-таки с самых первых дней пребывания на английской земле мама предпринимала энергичные попытки забыть где-нибудь Дракона. Она оставляла его в гостиницах и ресторанах, она уронила боа однажды на улице и позволила соскользнуть со своей шеи в такси, но было совершенно невозможно избавиться от него. В последнюю минуту всегда поспешно появлялась какая-нибудь услужливая душа с боа в руках. И маме приходилось благодарить и давать, как полагается, мелкую монету за труды.

Когда поезд прибыл на станцию в Оксфорде, мама сказала:

– Пусть матушка говорит что угодно, но я так долго мучилась с Драконом, что с ним надо покончить.

Взяв боа, она положила его в багажную сетку.

– Лежи здесь и с места не двигайся! Мир твоей памяти! – сказала мама и быстро вышла из вагона.

Подруге надо было выполнить какое-то поручение, и мама в ожидании её стояла одна на улице.

И вот тут… Кто шёл ей навстречу, если не читавший газету англичанин из их купе? В руках он держал мамино меховое боа. Учтиво поклонившись, он улыбнулся и на чистейшем шведском языке произнёс:

– Мне кажется, вам всё же необходимо взять боа. Не исключено, что в это время года вечера будут прохладные.

Отгадай, кто это был? Это был папа. И мама говорит, что весны, подобной той, в Оксфорде, ей никогда в жизни больше переживать не приходилось. И прежде чем весна сменилась летом, мама и папа были уже помолвлены.

Разумеется, мама ещё раньше много раз рассказывала нам об этом, но мы никогда не уставали слушать эту историю. Я только не могу понять, как наша мама могла сидеть там, в поезде, прямо против папы и не знать, что это – наш папа?!

– Зато я сразу же понял, что это – мама и что я её нашёл, – с довольным видом говорит папа.

– Да, яснее ясного, что ты сразу узнал маму, – вступает в разговор Йеркер. – Кто угодно бы это сделал. Хотел бы я, мама, тоже быть с тобой в поезде, я бы уж хорошенько застегнул на твоей шее Дракона.

Как ты думаешь, что вообще произошло с Драконом в дальнейшем? Думаешь, вероятно, что он одиноко пошёл навстречу горькой судьбе и был брошен где-нибудь в английской провинции? Ни в коем случае! Для Дракона началась новая эпоха, эпоха величия. Мама надела боа на шею в день своей помолвки, а затем Дракона торжественно повезли домой в Швецию. Теперь он, щедро посыпанный перцем от моли, хранится в коробке на чердаке. Но каждый год пятого мая, когда мама с папой празднуют день своей помолвки, его вынимают, и он красуется у мамы на шее, когда она выходит с папой из дома и они вместе обедают в ресторане в честь помолвки.

Пока мы болтали, время шло, и было уже довольно поздно. Под конец мама сыграла нам на пианино, играет она потрясающе. Моя заветная мечта – играть когда-нибудь так же хорошо, как и она, но я знаю, что это мне никогда не удастся. Сванте изо всех сил старается укрепить меня в этой мысли. Я обычно играю по нотам, которые называются «Pianoboken» – «Для фортепиано»; Сванте жирным красным карандашом перечеркнул букву «а» в слове «Piano».