Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк - Чайковский Петр Ильич

Кажется, теперь, слава богу, у Коли и Анны все благополучно. Зато маленькая Pина причиняла много беспокойства моей сестре. Теперь, впрочем, и она, кажется, совсем поправляется.

Будьте здоровы, милый, дорогой друг. Убедительно прошу Вас не отвечать мне. Передайте, пожалуйста, мой сердечный поклон Юлии Карловне и Владиславу Альбертовичу, которого прошу по-прежнему сообщать сведения о Вас.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

Если Влад[ислав] Альберт[ович] захочет мне теперь послать на просмотр что-нибудь свое, то буду очень рад.

Ницца,

30 марта/И апреля 1890 г.

Дорогой, несравненный друг мой! Как давно я Вам не писала и как тяжело это для меня, но я выдержала такую ужасную болезнь, от которой едва ли оправлюсь когда-нибудь вполне, и теперь, хотя самая болезнь покончилась, но она произвела огромное разрушение на мое здоровье вообще. Но бог с нею, с этою болезнью. Нет худа без добра; благодаря ей я имела [возможность] много видеть своих детей. В январе меня навестили Саша (Беннигсен), Володя и Макс, и эта радость свидания были для меня спасительна, она послужила началом к моему выздоровлению. Теперь недавно у меня были опять Володя, жена его Лиза, мой дорогой любимец Воличка и брат Александр, а вчера приехала Соня Р[имская]-Корсакова с детьми и мужем, но она не для того, чтобы навестить меня, а, бедненькая, сама привезла больного ребенка, который выдержал сперва скарлатину, потом плеврит и теперь всё болен и болен бог знает чем. А Риночка очень тяжело больна; у нее воспаление в легких, и вчера вместе с Вашим письмом я получила от Саши Беннигсен письмо, где она говорит, что Риночка очень плоха. Николай Александрович вместе с моим Володею уехал в Петербург, вследствие известий о болезни ребенка.

Как я Вам благодарна, дорогой мой, за сообщение мне о Ваших занятиях и о консерваторских случаях. Меня интересует всё, что делается в московском музыкальном мире, а тем более всё то, что имеет какое-нибудь отношение к Вам. Мне очень интересно знать, кого же Сафонов выбрал в профессора виолончели.

Я вижу, дорогой мой, что Вы так же, как и я, не выносите долгого пребывания на одном месте, да это и вообще свойство нервных людей, и я очень рада, что Вы переменили место, это всегда бывает очень освежительно. Дай господи, чтобы это Вашему здоровью принесло облегчение. Я не могу себе и представить, чтобы Вам могло быть пятьдесят лет, да и музыка Ваша это отвергает: сколько жизни, сколько чувств в этой чудной музыке! Пошли Вам господи, по крайней мере, еще столько же лет жизни, сколько прошло, на облегчение жизни и наслаждение всему человечеству.

Саша прислала мне из Петербурга Ваш большой портрет, очень хорошо удавшийся, и я так рада его иметь.

Как интересна будет Ваша опера на такой необыкновенный сюжет. Какой я несчастный человек, что не могу их [Ваши произведения] слышать; по крайней мере, я очень рада, что скоро, вероятно, выйдет клавираусцуг. Саша прислала мне Ваши танцы из нового балета, и я надеюсь, что теперь Соня мне будет их играть.

Вот уж и не могу больше писать. Будьте здоровы, мой милый, драгоценный друг. Крепко жму Вам руку и прошу не забывать безгранично любящую Вас

Надежду фон-Мекк.

Р. S. Юля и Влад[ислав] Альб[ертович] свидетельствуют Вам их глубочайшее почтение. Влад[ислав] Альб[ертович] в восторге от переписки с Вами. Нервы его всё очень плохи; это уже нецельный человек.

Рим,

7/19 апреля 1890 г.

Милый, дорогой друг мой!

Письмо Ваше, полученное мной на прошлой неделе, доставило мне огромное удовольствие. Так давно я не видел почерка пера Вашего! И скажу Вам, что, судя по этому почерку, Вы, кажется, напрасно придаете такое большое значение следам, оставленным болезнью. Я убежден, что они совсем изгладятся, благодаря, в особенности, весне и, несмотря на страшную нервность, необычайно крепкой натуре Вашей. Вам кажется странным, что при Ваших постоянных недугах я называю натуру Вашу крепкой. Но под крепостью я разумею выносливость, и с этой точки зрения иной здоровенный гигант, в сущности, слабее тщедушного, вечно страдающего от нервов, но богатого жизненными силами человека. Прошлым летом и осенью, помню, что на Вас убийственно влияло несовсем удачное замужество Людмилы Карловны. Надеюсь, что теперь обстоятельства несколько изменились, и, во всяком случае, пламенно желаю этого. Я думаю, что если у детей Ваших всё будет благополучно, то Вы проживете еще долгие и счастливые годы. Итак, желательнее всего для Вашего благополучия, чтобы в семье Вашей всё шло хорошо, тогда и Вы будете совершенно здоровы и я получу еще от Вас много веселых и свидетельствующих о бодром настроении писем.

Мне приходится, милый друг, бежать из Рима. Я не мог сохранить здесь своего инкогнито. Несколько русских уже посетило меня с целью пригласить на обеды, вечера и т. п. Я безусловно отклонил всякие приглашения, но свобода моя уже отравлена и удовольствие пребывать в симпатичном Риме кончилось. От этих русских здешний первый музыкант Sgambati узнал, что я в Риме, и по этому случаю поставил в программу своего квартетного утра мой Первый квартет и явился с просьбой быть на этом утре. Невозможно было оказаться неблагодарным, и вот в рабочий час мне пришлось сидеть в душной зале, слушать посредственное исполнение своего квартета и быть предметом всеобщего внимания и любопытства публики, узнавшей от Сгамбати о моем присутствии и, по-видимому, очень заинтересовавшейся внешностью русского сочинителя музыки. Это было в высшей степени несносно. Очевидно, если я останусь, то подобные неприятности возобновятся. Я решил, как только кончу инструментовку первого действия оперы, а это случится дня через три, уехать через Венецию и Вену в Россию. Таким образом, теперь я доживаю последние дни в Риме. Я успел инструментовать здесь всё первое действие и, вероятно, еще успею сделать часть второго.

Вы не можете себе представить, дорогой друг мой, как я стремлюсь в Россию и с каким ощущением блаженства думаю о моем деревенском уединении. Между тем, в России теперь что-то неладное творится. Приближенные государя втягивают его в реакцию, и это очень печально. Дух реакции доходит до того, что сочинения гр. Л. Толстого преследуются как какие-то революционные прокламации. Молодежь бунтует, и атмосфера русская, в сущности, очень мрачная. Но всё это не мешает мне любить ее какою-то страстною любовью. Удивляюсь, как я мог прежде подолгу проживать за границей, находя в этом удалении от родины даже какое-то удовольствие.

Известно ли Вам, милый друг, что Ник. Ал. Римский-Корсаков женится на племяннице Тасе? Свадьба их (на которую родители Таси сначала взирали недоброжелательно) состоится очень скоро, и сейчас же после свадьбы доктора посылают их в горы, ради здоровья Рины, которое внушает опасения. Меня очень трогает то, что H. A. P[имский]-Корсаков, находя нужным для детей жениться, избрал сестру покойной; но трогательно и со стороны Таси, что она идет за него из любви к детям сестры.

Будьте здоровы, ради бога! Покорнейше прошу Вас, дорогая моя, адресовать мне письма уже в Россию, в г. Клин.

Ваш П. Чайковский.

Усердно кланяюсь Юлии Карловне. Владислава Альбертовича прошу адресовать мне письма и рукописи в Россию.

Эмс,

28 мая/9 июня 1890 г.

Мой дорогой, несравненный друг! Хотя Вы находите, что и вполне справедливо, что у меня необыкновенно крепкий организм, но нет такого крепкого здоровья, которого бы жизнь и обстоятельства не разбивали впрах, так и мое здоровье и силы теперь разбиты до того, что в настоящее время я должна была отказаться от своей заветной мечты заехать к моему Коле в Копылов, ехавши теперь в Россию. По нескольким опытам маленьких поездок по железной дороге, сделанным здесь, я окончательно убедилась, что мне не по силам предпринять такое негладкое путешествие, что я могу только переезжать по главным европейским линиям, где спальные и всякие вагоны устроены, поезда корреспондируют, перемены вагонов очень мало и в местах, вполне удобных, и т. д. В Эмсе мне очень не повезло: здесь такой холод и ветер, что пребывание тут принесло мне только вред. В этот четверг, тридцать первого, я переезжаю в свой любимый Висбаден; надеюсь, что там будет лучше.