Уильям Берроуз - Интерзона

Несколько лет назад он ехал на автомобиле где-то в Вест-Индии. Автомобиль замедлил ход из-за обилия ухабов, маленькая черная девочка подбежала к нему и со смехом бросила в машину букет цветов. Круглолицый грузный американец в буром габардиновом костюме собрал эти цветы и со словами "не нужно" швырнул их в девочку. Цветы посыпались на пыльную дорогу, а девочка с плачем убежала.

Ли медленно закрыл ставень.

В долине Рио-Гранде на юге Техаса он убил гремучую змею клюшкой для гольфа. От столкновения металла и живого мяса змеи его прошиб электрический удар.

В Нью-Йорке, когда он кидал бухих отрубов в метро с Роем, на конечной станции, в Бруклине, какой-то пьяный вцепился в Роя и стал звать фараонов. Ли дал этому пьяному в морду, сбив с ног, а затем пнул его в бок ногой. Хрустнуло ребро. На Ли накатил приступ тошноты.

На другой день он заявил Рою, что больше пьяных грабить не будет. Рой поглядел на него своими безразличными карими глазами, которые ловили блики света, подобно опалу. В голосе Роя была мужественная ласковость, ласковость, которой обладают только сильные мира сего: "Тебе херово от того, что ты пнул этого раздолбая, да?

На тебе свет клином не сошелся, Билл. Я найду себе другого напарника." Рой надел шляпу и начал уходить. Он остановился, держась за ручку двери, и обернулся.

"Это, конечно, не мое дело, Билл. Но у тебя же денег на жизнь хватит. Почему ты просто не завяжешь?" Он вышел, не дожидаясь, пока Ли ответит.

Ли был не в настроении заканчивать письмо. Он надел пальто и вышел на узкую, бессолнечную улицу.

Аптекарь заметил Ли, стоящего в дверях лавки. Лавка эта была около восьми футов шириной, бутылки и коробки расставлены вдоль стен. Аптекарь улыбнулся и поднял палец.

"Одну?" спросил он по-английски.

Ли кивнул, обводя взглядом бутылки и коробки. Аптекарь передал ему коробку ампул, не заворачивая. Ли сказал: "Спасибо."

Он пошел прочь, сквозь улицу, по обе стороны которой был базар. Товары переполняли эту улицу, и Ли уворачивался от посуды, мисок, подносов с гребешками, карандашами, мыльницами. Вереница ослов, груженых древесным углем, перегородила ему дорогу. Он прошел мимо женщины без носа, с черным шрамом на лице, тело завернуто в грязный и грубый розовый шелк. Ли шел быстро, виляя из стороны в сторону, просачиваясь между людьми. Он достиг солнечных аллей внешней Мадины.

Прогулка по Танжеру напоминала падение, ныряние в темные шахты улиц с натыканием на углы и пороги. Он миновал слепца, сидящего на солнышке у одной из дверей.

Слепец был довольно молод, с бахромой белокурой бороды. Он сидел с протянутой рукой, рубашка раcстегнута, и видна была гладкая, ухоженная плоть и неглубокие, неподвижные складки на животе. Он сидел там весь день, каждый день.

Ли свернул на свою улицу, и ветерок с моря охладил пот на его тощем теле. Он всунул ключ в скважину и открыл дверь плечом.

Он перетянул себе вену и всадил иглу в гноящийся нарыв. Кровь винтом брызнула в шприц - в те дни он пользовался обычным шприцем. Указательным пальцем он нажал на поршень. Неуловимая ласка потекла по его венам. Он бросил взгляд на дешевый будильник на столе у кровати: четыре часа. Его мальчик приходил в восемь.

Времени достаточно для того, чтобы отучить Эвклида от его геометрии.

Ли ходил по комнате. "Мне надо завязать," повторял он снова и снова, ощущая тяжесть джанка в своих клетках. Он пережил момент паники. Крик отчаяния скрутил его тело: "Мне надо убираться отсюда! Мне надо сделать передышку!"

Как только эти слова вылетели, он вспомнил, чьи это слова: братья Эспозито-Бешеные Псы, арестованные за ограбление с убийством, отделенные от электрического стула лишь маленьким промежутком времени и некоторыми формальностями, прошептали эти слова в подслушивающие устройства, установленные у их кроватей в тюремной камере.

Он сел за пишущую машинку, зевнул и сделал несколько заметок на отдельном листке бумаги. Ли зачастую тратил на одно письмо по многу часов. Он бросил карандаш и уставился в стену с лицом пустым и мечтательным, размышляя о душевном человеке Вильяме Ли...

Он был уверен, что рецензенты из этих подозрительных журнальчиков, типа "One", тоже сочтут Вилли Ли душевным, если только он - гримаса дискомфорта - ну, знаете, если он, так сказать, не переборщит.

"О, это же просто мальчишество... в конце концов, Вам же понятно, что воля мальчика - это воля ветра, а размышления юности - это долгие, долгие размышления."

"Да, я знаю, но... пурпурножопые бабуины..."

"Это гангренозная девственность."

"Как же мне это самому не приходило в голову. Ну, а геморрой?"

"Да как будто все дети на что-то подсели."

"Вот именно... а выпавшие из задницы кишки, ищущие, где бы отлить, как слепые черви?"

"Порнуха для школьников."

"Поймите, я вовсе не пытаюсь казаться милым крошкой Ли..."

"Лучше и не стоит. Он на все сто процентов тоскливый мальчик, он тащится от свистков паровозов, которые слышит через покрытое снегом жнивье и замерзшую красную пыль Джорджии."

...да, что-то слегка беспокоило в том, что портрет душевного Вильяма Ли должен обрисовывать сам Вильям Ли. Он подумал о развитии мозговых марионеток, телепатической марионетки, которая настраивает вашу психику и говорит именно то, что вы хотите услышать: "Босс, Вы душевны. Вы самый что ни на есть новожопый пурпурномодный святой."

Ли отложил карандаш и зевнул. Он поглядел на кровать.

"Я сонный," решил он. Он снял брюки, ботинки и лег на кровать, укрывшись байковым одеялом. Они не чешутся. Он закрыл глаза. Картины неслись мимо, волшебный фонарь джанка.

Когда, бывает, переберешь, такое ощущение, будто избыток дурмана кружится вокруг да около, приковывает к постели, ощущение пасмурного, мертвого ужаса. Картины в мозгу неуправляемые, черно-белые, без всяких эмоций, а неживая тяжесть наркотика лежит в теле подобно вязкому, густому веществу.

Ребенок подошел к Ли и протянул к нему кровоточащую руку.

"Кто это сделал?" спрашивал Ли. "Я убью его. Кто это?"

Ребенок поманил его в темную комнату. Окровавленным обрубком пальца он указал на Ли.

"Нет! Нет!" завопил Ли и проснулся.

Он посмотрел на часы. Было почти восемь. Его мальчик мог прийти в любую минуту.

Ли порылся в комоде у кровати и нашел косяк. Он закурил его и откинулся на кровать, ожидая Кики. От ганджи во рту был горький зеленый вкус. По всему телу разлилось теплое покалывание. Ли заложил руки за голову, выпятив ребра и втянув живот.

Ли было сорок лет, но тело его было сухощавым, как у подростка. Он опустил глаза на свой живот, принявший форму дуги, начинающейся от грудной клетки. Джанк довел его тело до состояния "кожа да кости". Ли чувствовал стенку своего желудка прямо под кожей. Кожа белая и гладкая, он был почти прозрачный, как тропическая рыба, с голубыми жилками в том месте, где выдавалась подвздошная кость.

Кики вошел и включил свет.

"Спите?" спросил он.

"Нет, просто отдыхаем." Ли встал и обвил Кики руками, заключив его в долгое, крепкое объятие.

"В чем дело, мистер Вильям?" сказал Кики, смеясь.

"Ни в чем."

Они присели на край кровати. Кики рассеянно гладил Ли по спине. Потом обернулся и посмотрел на Ли.

"Очень худой," сказал он. "Вам надо есть больше."

Ли втянул живот так, что почти дотронулся им до хребта. Кики засмеялся и провел руками по ребрам Ли вниз к животу. Он положил большие пальцы на его хребет и попытался заключить его живот в ладони. Он встал, снял с себя одежду и сел рядом с Ли, лаская его с беспорядочной страстью.

Как и многие испанские мальчики, Кики не испытывал любви к женщинам. Для него женщины существовали только ради секса. Он знал Ли уже несколько месяцев и по-настоящему любил его, любил платонически. Ли был тактичен и великодушен, он не просил Кики делать того, чего тот не хотел, оставляя занятия любовью на подростковом уровне. Кики был вполне доволен таким положением вещей.

А Ли был вполне доволен Кики. Ему не нравилось заниматься поисками мальчиков.

Интерес к одному и тому же мальчику после нескольких встреч он не терял, не будучи любителем беспорядочных связей. В Мексике он дважды в неделю спал с одним и тем же в течение года. Тот мальчик был так похож на Кики, что мог бы сойти за его брата. У обоих были прямые черные волосы, восточный облик и худощавое гладкое тело. От обоих исходил дух приторной мужской девственности. Ли везде встречал одинаковых людей, куда бы он ни попал.

Портреты "Кафе Сентраль"

Джонни-экскурсовод сидел перед "Кафе Сентраль" с миссис Мерримс и ее шестнадцатилетним сыном. Миссис Мерримс путешествовала на страховую премию своего мужа. Она была холеная и полноправная. Она составляла список того, что надо купить и куда надо сходить. Джонни наклонился чуть вперед, обходительный и изнывающий от услужливости.

Другие экскурсоводы курсировали мимо, как расстроенные акулы. Джонни по праву заслужил их зависть. Его взгляд скользил вбок по худощавому телу мальчика, которому так шли серые фланельки и спортивная рубашечка с открытым воротом.