Росгальда - Герман Гессе

Он пошел по улице, которая была пуста, как и раньше. Из того открытого окна все еще доносилась унылая ученическая музыка. Он посмотрел на часы: прошло только полчаса. Медленно пошел он дальше, переходя с одной улицы на другую, и обошел так полгорода. Ему было страшно покинуть его. Здесь, в этой убогой груде домов, болезни и запах лекарств, горе, страх и смерть были как бы на месте, здесь сотни безрадостно томящихся уличек делили с ним все тяжелое, и одиночество не так чувствовалось. Но за городом, казалось ему, под деревьями и ясным небом, среди звона кос и стрекотания кузнечиков, мысль обо всем этом должна быть еще гораздо ужаснее, гораздо бессмысленнее, гораздо страшнее.

Был уже вечер, когда он, запыленный и смертельно усталый, вернулся домой. Врач уже побывал, но фрау Адель была спокойна и, по-видимому, еще ничего не знала.

За ужином Верагут разговаривал с Альбертом о лошадях. Он делал все новые замечания, и Альберт с готовностью отвечал на них. Они видели только, что отец очень устал, больше ничего. Он же в это время с почти насмешливой злобой думал: «Если бы на лице у меня была написана смерть, они и тогда ничего не заметили бы! Это моя жена, и это мой сын! А Пьер умирает!» Эти печальные мысли вертелись в его голове в то время, как язык, тяжело поворачиваясь, произносил слова, которые никого не интересовали. А затем к ним присоединилась еще новая мысль: «Хорошо! Я один выпью нашу страдания до последней капли. Я буду сидеть и лицемерить и видеть, как умирает мой бедный малютка. И если я и тогда буду продолжать жить, ничто больше не будет связывать меня, ничто не смолит причинить мне горя. Тогда я уйду и никогда в жизни не буду больше лгать, никогда не поверю любви, никогда не буду трусливо выжидать… Я буду знать только жизнь и работу, буду идти вперед без устали и отдыха».

С мрачным сладострастием чувствовал он, как горит страдание в его душе, бурное и невыносимое, но чистое и большое, какого он еще никогда не испытывал, и перед этим божественным пламенем его маленькая, неискренняя и уродливо сложившаяся жизнь исчезала, как нечто ничтожное, недостойное ни одной мысли, недостойное даже осуждения.

С такими мыслями сидел он вечером в полутемной комнате у кроватки больного и с теми же мыслями пролежал всю длинную, бессонную ночь, с упоением отдаваясь своему жгучему, едкому горю, ни на что не надеясь, в одной только жажде: быть сожженным и очищенным этим огнем до последнего фибра души. Он понял, что так и должно быть: чтобы он отдал самое милое, лучшее и чистое, что у него есть, и видел, как оно умирает.

Пьеру было плохо, и отец просиживал возле него почти целые дни. У мальчика все время болела голова, дыхание его сделалось прерывистым и вырывалось из груди легкими болезненными стонами. Иногда его маленькое, худенькое тельце потрясали мелкие судороги, иногда же оно все корчилось и круто извивалось. После этого он долго лежал совершенно неподвижно, а в конце концов, на него нападала судорожная зевота. Потом он засыпал на часок, а после пробуждения опять начинались эти правильные, жалобные не то вздохи, не то стоны.

Он не слышал, что ему говорили, а когда его почти насильно приподнимали и давали есть, он глотал все машинально и равнодушно. При слабом свете дня – занавеси были плотно сдвинуты – Верагут подолгу сидел, нагнувшись над мальчиком и с глубоким вниманием наблюдая за его лицом. Сердце его застывало при виде того, как из хорошенького, столь знакомого детского личика исчезала одна милая, нежная черточка за другой. Оставалось бледное, старческое лицо, зловещая маска страдания с обострившимися чертами, в которых нельзя было прочесть ничего, кроме боли, отвращения и глубокого ужаса.

Иногда в минуты дремоты это искаженное лицо смягчалось, и к нему возвращался проблеск утраченного очарования его прежних дней. Тогда отец жадно, не отрывая глаз, смотрел на него, точно стремясь упиться и запечатлеть в себе навсегда всю эту умирающую прелесть. Тогда ему казалось, что всю свою жизнь, до этих минут последнего созерцания, он не знал что такое любовь.

Фрау Адель долго ни о чем не догадывалась; лишь мало-помалу напряженность и странная рассеянность Верагута бросились ей в глаза и стали внушать подозрения. Но еще несколько дней прошло, прежде чем она начала догадываться в чем дело. Однажды вечером, когда он вышел из комнаты Пьера, она отвела его в сторону и коротко, тоном, в котором чувствовались обида и горечь, сказала:

– Что такое с Пьером? Что у него? Я вижу, что ты что-то знаешь.

Он посмотрел на нее, точно очнувшись от глубокой задумчивости, и пересохшими губами ответил!

– Я не знаю, дитя. Он очень болен. Разве ты этого не видишь?

– Я вижу. Но я хочу знать, что это! Вы с доктором обращаетесь с ним так, как будто он при смерти. Что тебе сказал доктор?

– Он сказал мне, что Пьер опасно болен, и мы должны хорошенько ухаживать за ним. У него какое-то воспаление в голове. Попросим завтра доктора, чтобы он сказал нам подробнее, в чем дело.

Она прислонилась к книжному шкафу и схватилась рукой за складки зеленой занавески. Так как она молчала, он продолжал терпеливо стоять. Лицо у него было серое, а глаза казались воспаленными. Руки его слабо дрожали, но он стоял спокойно, и на лице его был проблеск улыбки – странная смесь покорности, терпения и вежливости.

Она медленно подошла к нему и положила ему руку на плечо. Колени у нее подгибались. Еле слышно она прошептала: ты думаешь, что он умрет?

На лице Верагута все еще была слабая, бессмысленная улыбка, но по щекам его быстро катились слезы. Он только слабо кивнул головой в ответ. Она соскользнула вниз и опустилась на пол. Он поднял ее и усадил на стул.

– Этого нельзя знать наверно, – медленно и с трудом сказал он, точно с отвращением повторяя давно надоевший урок. – Мы не должны терять мужества.

Она овладела собой и выпрямилась на стуле.

– Мы не должны терять мужества, – машинально повторил он.

– Да, – сказала она, – да, ты прав.

Наступила пауза.

– Это не может быть, – опять сказала она, – это не может быть.

И вдруг она встала, глаза ее оживились, а лицо выразило понимание и скорбь.

– Не правда ли, – громко сказала она, – ты не вернешься больше? Я знаю. Ты покинешь