Владимир Сорокин - Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль

– Ну всё.

– Приедет?

– Да. Встречать его через десять минут.

– Понял.

Котельников дал отбой.

Минут через двадцать в его кабинет вошёл мальчик лет тринадцати в синей школьной форме.

–  Так быстро! – засмеялся Котельников, вставая.

Мальчик остановился посередине кабинета и посмотрел на Котельникова.

–  Виктор Иваныч, – протянул ему руку Котельников.

Мальчик молча смотрел ему в глаза.

–  Значит… – кашлянул Котельников, отводя глаза и убирая руки за спину. – Вот. Садись за мой стол. Читай. А я… пойду пообедаю.

Он вышел.

Мальчик сел за стол, развязал тесёмки папки, открыл:

Часть первая

Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару.

Мокрый асфальт был облеплен опавшими листьями, ветер дул в спину, шевелил оголившиеся ветки тополей. Свеклушин поднял воротник куртки, перешёл в аллею. Она быстро кончилась, упёрлась в дом. Свеклушин пересек улицу, направляясь к газетному киоску, но вдруг его шлёпнули по плечу:

– Здорово, чувак!

Он обернулся. Перед ним стоял Трофименко.

– Ёоооо-моё… – брови Свеклушина поползли вверх, – Серёга?!

– Он самый! – Сияющий Трофименко протянул руку.

– Слушай, слушай, да как же ты… откуда?! – Свеклушин тряс его кисть.

– Оттуда! Оттуда, Сашок!

– Но, постой, чего же ты… ёпт… чего ж не позвонил? Не заезжал?

– А я только приехал. С вокзала. Вещи в камере хранения.

– Постой… ты в командировку или так?

– Вообще-то просто так, но в сущности – по делу. Меняться хочу.

– Ёпт! Ну, деятель! Потолстел ты… разъелся, что ли?

– У нас разъешься…

– Но ты постой, а как же, а Нина?

– Что – Нина? Нина – все путём. Живём, работаем. Детей растим. Сашке два, Тимке уже восьмой.

– Тимке? Восемь? Ё-моёё! Восемь! Я ж его недавно на руках таскал!

– Теперь не потаскаешь. Пухлый стал. Жиртресина.

– Ну… слушай, Серёга, ну ты погоди, расскажи, как там у вас, как Пал Егорыч, как Сенька?

– Да всё в порядке. Пал Егорыч всё там же. Тянет.

– Главным инженером?

– Ага. Семён запил что-то. Взыскание у него. С женой чуть не разошёлся.

– Ёпт! Чего эт он?

– Сам не знаю. Вроде и не пил никогда особо. Так, как все…

– Дааа… надо же. Талантливый парень такой. Слушай, ну, давай сядем, что ли, чего стоим как мудаки… иди сюда…

Они перешли улицу и сели на лавочку у входа в аллею.

Свеклушин смотрел на Трофименко, качал головой:

– Дааа… надо же. Встретились. Но ты вообще-то гусь тот ещё. Не звонишь, не пишешь…

– Саш, это не от меня зависит. Я ж по полгода в командировках. Мотаюсь как чёрт.

– Все равно. Пару строчек написал бы. «Жив, здоров, привет родителям».

– Да я писал.

– Когда писал-то?

– Да писал… что ты прямо… писал.

– Ну и жопа ты всё-таки! – Свеклушин рассмеялся, хлопнул Трофименко по плечу. – «Писал»!

Трофименко вытащил папиросы:

– Будешь?

– Не. Не хочу.

– Ну, а у тебя как?

Свеклушин вздохнул:

– Всё по-старому. Верка авиационный кончает.

– Заочный?

– Ага. Серёжа в седьмой пошёл.

– Как учится?

– Так себе. Чего-то никак за ум не возьмётся. Побренчать, маг послушать.

– Ясно. Ну а на работе как? Как с Сидоровым?

– Хреново.

– Давит?

– Ага. Я уходить хочу от них. Надоело.

– А куда?

– В техникум. Преподавателем.

– Технологию?

– Ага.

– Ну что ж, тоже интересно. – Трофименко курил, перехватив папироску возле самой головки.

– А главное – рядом. В Черёмушках.

– Ну так сам Бог велит. Уходи, конечно.

Свеклушин положил портфель на колени, улыбаясь, вздохнул:

– Да, Серёга, Серёга. Морщины вон у тебя. Надо же…

– Ну и чего странного? Нормально.

– Чего ж нормального? Мастер спорта по самбо, тридцать пять лет.

– Да у тебя тоже, кстати, морщин хватает. Так что не расстраивайся шибко на мой счёт. Береги нервные клетки.

Засмеялись.

Свеклушин шлёпнул Трофименко по коленке:

– Вот что, деятель. Давай мотай на вокзал, забирай свой угол и дуй к нам. Живо. А я щас Верке звякну, чтоб сварганила что-нибудь. Она, поди, дома уже. Давай быстро.

Он встал, но вдруг вспомнил:

– Только вот погоди-ка. Норму сжую щас, чтоб домой не тащить. Хорошо, что вспомнил.

Он сел, раскрыл портфель.

Трофименко курил, стряхивая пепел на асфальт.

– Где она??.. Ага, вот.

Свеклушин вытащил упакованную в целлофан норму.

– Ух ты. – Трофименко потянулся к аккуратному пакетику. – Смотри, какие у вас… А у нас просто в бумажных упаковках таких. И бумага грубая. И надпись такая, оттиснутая плохо, криво. Синяя такая. А у вас, смотри-ка, во как аккуратненько. Шрифт такой красивый…

– Столица, чего ж ты хочешь. – Свеклушин разорвал пакет, вытряхнул норму на ладонь, отщипнул кусок и сунул в рот.

Трофименко потрогал норму:

– И свежая… во мягкая какая. А у нас засохшая. Крошится вся… организаторы, бля. Не могут организовать…

– А вы написали бы куда надо. – Свеклушин жевал, периодически отщипывая.

– Написали, бля! – Трофименко швырнул папиросу, придавил ногой. – Не смеши, Саша.

– Не помогает?

– Да конечно. Всем до лампочки. А потом, говорят, почему периферия тянет слабо? Смешно. Сказка про белого бычка. Везут, везут опять пакеты эти. А там шуршит засохшая, лежалая. Норму уж могли бы наладить. Странно это всё…

– Дааа… много у нас ещё этой несуразицы. – Свеклушин сунул в рот последний кусочек, скомкал хрустящий пакетик, хотел было швырнуть в урну, но Трофименко остановил: – Дай мне, не выкидывай. Жене покажу.

Он разгладил пакетик, спрятал в карман.

Встали.

Трофименко поправил фуражку, Свеклушин – шарф. Секунду разглядывали одежду друг друга.

Трофименко шмыгнул носом:

– Саш… а вот если такую куртку достать? Трудно?

– Да не то чтоб очень… но это чешская. Тоже дефицит.

– Ну я переплачу там сколько надо, деньги есть, а? Как?

– Да можно попробовать. У Верки продавщиц много знакомых. – Свеклушин переложил портфель в левую руку, вздохнул: – Попробуем. А щас ты, Серёг, дуй на вокзал. Забирай вещи. Адрес помнишь?

– Ну ещё бы…

– Ну и чудесно. Беги. Чтоб через полчаса – у нас. Усёк?

– Усёк. – Трофименко улыбнулся.

– Давай. Ждём. – Свеклушин кивнул, повернулся и бодро зашагал прочь. Трофименко улыбался и смотрел ему вслед.

Радушкевич убавил огонь, шоколадная пена какао стала подниматься медленней.

Как только она доползла до края кастрюльки, он выключил газ и стал помешивать какао ложечкой.

– Пап, смотри, цирк передают! – закричала из комнаты Света.

Не отвечая, Радушкевич снял кастрюльку с плиты, налил какао в чашку, сел.

– Акробаты, пап!

Он распечатал норму, вывалил в глазурованную чашку, достал из холодильника банку баклажанной икры, открыл, ложкой стал класть на подсохший брикетик нормы.

– Перелетают, пап!

Радушкевич ложкой перемешал норму с икрой, нарезал хлеба.

– Во, пап! Одновременно трое!

Он стал намазывать получившуюся массу на хлеб.

– Кувырки прямо в воздухе!

Всей массы хватило на семь бутербродов.

Радушкевич помешал какао, отхлебнул, взял первый бутерброд, откусил.

– А тётя через ноги вылезла, пап!

– Да бог с ней… – еле слышно пробормотал Радушкевич, прихлебывая какао.

Стуча когтями по полу, подошёл Генри, ткнулся чёрной мордой в колени.

Радушкевич дал ему кусок сахара.

– О, вёрстка пришла. – Тумаков посмотрел через Олино плечо, отхлебнул из стакана. – Чего ж ты молчишь, нимфа?

– А ты что, торопишься? – Не глядя на него, Оля сортировала полосы вёрстки.

– Предположим.

– Вот и не выйдет ничего. Тебе за Морозова придётся вычитывать. Держи! – Она протянула ему ворох листов.

– Постой, постой, в честь чего это? – Тумаков поставил стакан, взял вёрстку. – Как за Морозова? А он где?

– Слинял куда-то.

– А Васнецов?

– Отпустил, конечно. Они ж друзья-приятели…

– Ни фига себе. – Тумаков взял вёрстку, сел в кресло рядом с Олиным столом. – Ну, мороз – мороз, не морозь меня… надо же. А я думал в пять смыться.

– Теперь до шести – минимум.

– Да. Вообще, убегать, когда вёрстку подписываем, – свинство.

– Это ты ему говори.

– Говори – не говори… одна каша…

Тумаков достал из пиджака ручку, замолчал, вчитываясь.

Оля выглянула в коридор:

– Комар! Сергей Львович! Вёрстка пришла!

– Идууу – разнеслось по коридору.

Комаров вбежал через минуту, протянул руку:

– Гив!

Слюня пальцы, Оля отсчитала ему:

– Это твой разворот… и рассказик тоже твой…

– Моё, моё, всё моё.

Комаров взял листы и двинулся, читая на ходу. Входящий Бронштейн отшатнулся от него:

– Лёшенька, смотри под ноги…

– Извиняюсь, Сергей Львович…