Чарльз Буковски - Музыка горячей воды

Он занес письмо в квартиру, раскупорил два пива и распечатал конверт. Внутри говорилось:

Уважаемый мистер Чинаски,

я только что дочитала ваш роман «Кошмар» и сборник стихов «Фотографии из ада», и мне кажется, что вы — великий писатель. Я замужняя женщина, мне 52 года, и дети у меня уже выросли. Очень хотелось бы получить от вас ответ. С почтением,

Дорис Эндерсон

Отправили письмо из городишки в штате Мэн.

— Даже не думал, что в Мэне еще живут, — сказал Генри Стоббзу.

— По-моему, не живут, — ответил Стоббз.

— Живут. Вот эта — живет.

Генри кинул письмо в мусорный мешок. Пиво оказалось хорошим. В многоэтажную многоквартирку через дорогу возвращались с работы медсестры. Там жило много медсестер. На большинстве — просвечивающие халатики, а солнце довершало картину. Генри и Стоббз стояли и смотрели, как медсестры выходят из машин и идут в стеклянные двери, после чего пропадают в своих душевых, перед телевизорами и за закрытыми дверями.

— Ты на эту погляди-ка, — сказал Стоббз.

— Ага.

— А вон еще одна.

— Ниче себе!

Как два 15-летних дурня, подумал Генри. Мы не заслуживаем жить. Камю вот наверняка ни в какие окна не подглядывал.

— И как ты теперь, Стоббз?

— Ну, пока есть душевая, справляюсь.

— А чего на работу не устроишься?

— На работу? Ты совсем, что ли?

— Наверно, ты прав.

— Ты вон на ту глянь! Смотри, какая жопка на ней!

— И впрямь.

Они сели и принялись за пиво всерьез.

— Мэйсон, — сообщил Генри Стоббзу про молодого и непечатаемого поэта, — переехал жить в Мексику. С луком и стрелами охотится на дичь, рыбу ловит. У него там жена и служанка. И четыре книжки на выходе. Даже вестерн написал. Проблема в том, что, когда за границей, гонорары получать почти невозможно. Стребовать с них свое получается лишь одним способом — пригрозить смертью. У меня такие письма хорошо пишутся. Но если живешь в тысяче миль, они прекрасно знают — ты передумаешь, пока доберешься до их дверей. А вот мясо себе добывать — это мне нравится. Гораздо лучше, чем ходить в супермаркет. Можно притвориться, что все это зверье — издатели и редакторы. Здорово.

Стоббз просидел часов до пяти. Они гундели про писательство, про то, какое говно те, кто выбился. Вроде Мейлера, вроде Капоте. Потом Стоббз ушел, и Генри снял рубашку, штаны, ботинки и носки и снова залег в постель. Зазвонил телефон. Аппарат стоял на полу у кровати. Генри протянул руку и снял трубку. Лу.

— Что делаешь? Пишешь?

— Я редко пишу.

— Ты пьешь?

— Завязываю.

— По-моему, тебе сиделка нужна.

— Давай вечером на скачки?

— Ладно. Когда заедешь?

— Шесть тридцать — нормально?

— Шесть тридцать — нормально.

— Тогда пока.

Он растянулся на кровати. Да, хорошо вернуться к Лу. Она ему пользу приносит. И она права — он слишком бухает. Если б Лу столько бухала, она б ему была ни к чему. По-честному, старик, по-честному. Погляди, что стало с Хемингуэем — без стакана в руке и не садился. Погляди на Фолкнера, на них на всех погляди. Вот блядство.

Опять зазвонил телефон. Он взял.

— Чинаски?

— Ну?

Поэтесса — Джанесса Тил. Фигура хорошая, но в постели с нею Генри ни разу не бывал.

— Завтра вечером я бы хотела пригласить тебя на ужин.

— У нас с Лу постоянка, — ответил он. И подумал: господи, я храню верность. Господи, подумал он, я приличный человек. Боже.

— И ее с собой бери.

— Думаешь, разумно?

— Меня устраивает.

— Слушай, давай я тебе завтра перезвоню. Тогда и скажу.

Он повесил трубку и опять вытянулся. Тридцать лет, подумал он, я хотел быть писателем, и вот я писатель, а что это значит?

Телефон зазвонил снова. Даг Эшлешем, поэт.

— Хэнк, малыш…

— Ну чего, Даг?

— Я на подсосе, малыш, одолжи, малыш, пятерку. Дал бы мне пятерку, а?

— Даг, лошади меня разорили. Ни цента не осталось.

— Эх, — сказал Даг.

— Извини, малыш.

— Ну да чего уж там.

Даг повесил трубку. Даг ему и так уже должен пятнадцать. Но пятерка у Генри была. Надо было дать ее Дату. Даг, наверно, собачий корм жрет. Я не очень приличный человек, подумал он. Господи, да я совсем человек неприличный.

И Генри вытянулся на кровати — во весь рост, во всем своем убожестве.

Быть приживалом — очень странное занятие, особенно если непрофессионал. В доме было два этажа. Комсток жил с Линн на верхнем. Я с Дорин — на нижнем. Дом располагался красиво, у самых Голливудских холмов. Обе дамы чем-то руководили, и платили им за это выше крыши. Дом был просто набит хорошим вином, хорошей жрачкой — и одной нервножопой собачкой. Кроме того, имелась крупная черная домработница Рета: она по большей части не выходила из кухни, где все время открывала и закрывала дверцу холодильника.

Каждый месяц в назначенное время в дом приносили все правильные журналы, только мы с Комстоком их не читали. Мы просто валандались, боролись с бодунами, ждали вечера, когда наши дамы будут нас поить и ужинать на свои представительские.

Комсток говорил, что Линн — весьма преуспевающий продюсер на какой-то крупной киностудии. Сам он ходил в берете, с шелковым шарфиком, в бирюзовых бусах, носил бороду, а походка у него была элегантная. Я писатель, застрял на втором романе. Свое жилье у меня было — в разбомбленной многоквартирке в Восточном Голливуде, но я там редко бывал.

Транспортное средство у меня — «комета» 62-го года. Молодую дамочку из дома напротив эта колымага очень оскорбляла. Приходилось оставлять машину прямо перед ее домом, потому что там был один из немногих ровных участков в округе, а на склоне машина не заводилась. Она и на плоскости-то заводилась еле-еле — я подолгу сидел, давил на педаль, жал на стартер, из-под днища валил дым, а рев стоял докучливый и нескончаемый. Дамочка принималась орать, словно с ума сходит. Со мной такое редко бывало, но тут мне становилось стыдно за то, что беден. Я сидел, жал и молился, чтоб «комета» завелась, стараясь не обращать внимания на вопли ярости из богатого дома. Жал и жал, машина заводилась, немного ехала и снова глохла.

— Убирайте свою вонючую развалюху от моего дома, или я вызову полицию! — И долгие безумные вопли.

Наконец выскакивала сама — в кимоно, молоденькая блондинка такая, красивая, но, очевидно, совершенно чокнутая. С воплями подбегала к моей дверце, из кимоно вываливалась одна грудь. Блондинка ее заправляла на место, и тут вываливалась другая. Потом из разреза выскальзывала нога.

— Дама, я вас прошу, — говорил я. — Видите, я стараюсь.

Наконец мне удавалось отъехать, а она стояла посреди улицы, вся грудь нараспашку, и орала:

— И не оставляйте ее перед моим домом больше никогда, никогда, никогда!

В такие мгновенья я всерьез задумывался, не поискать ли мне работу.

Но я был нужен моей женщине — Дорин. У нее был конфликт с мальчишкой-упаковщиком в супермаркете. Мне следовало ездить с нею, стоять рядом и держать ее за руку. Один на один с этим упаковщиком она встречаться не могла, и дело вечно заканчивалось тем, что она швыряла ему в лицо горсть винограда, или ябедничала на него управляющему, или писала жалобу на шести страницах владельцу супермаркета. Я с мальчишкой вместо нее как-то справлялся. Мне он даже нравился — особенно за то, что одним изящным взмахом умел раскрыть большой бумажный пакет.

Первая неформальная встреча с Комстоком прошла интересно. Раньше мы только болтали по вечерам, выпивая вместе с нашими дамами. А как-то утром я ходил по первому этажу в одних трусах. Дорин уехала на работу. Я раздумывал, не одеться ли мне и не съездить ли к себе за почтой. Домработница Рета привыкла ко мне в одних трусах.

— Ох, мужик, — говорила она, — у тебя такие белые ноги. Цыплячьи просто. Ты что, на солнце не бываешь?

В доме была одна кухня — внизу. Наверное, Комсток проголодался. Мы с ним вошли туда одновременно. Он был в затрапезной майке с винным пятном на груди. Я поставил кофе, а Рета предложила сделать нам яичницу с беконом. Комсток сел.

— Ну, — спросил я, — сколько еще, по-твоему, можно будет водить их за нос?

— Долго. Мне нужно отдохнуть.

— Какие же вы сволочи, — сказала Рета.

— Яичницу не сожги, — сказал Комсток.

Рета подала нам апельсиновый сок, тосты и яичницу с беконом. Села и поела с нами, не отрываясь от номера «Плейгерл».

— У меня только что брак по-крупному не сложился, — сказал Комсток. — И мне нужно хорошенько и долго отдохнуть.

— Есть клубничный джем для тостов, — сказала Рета. — Попробуйте клубничного джема.

— А у тебя как с семейной жизнью? — спросил я Рету.

— Ну, он мерзавец никудышный, лентяй, только б на бильярде ему…

Рета нам все про него рассказала, дозавтракала, пошла наверх и принялась там пылесосить. Потом Комсток рассказал мне о своем браке.