Смеющийся волк - Цусима Юко

Таким образом, в Европе и на Японских островах волки были окончательно истреблены, оставшись жить только в легендах и преданиях, причём в раз и навсегда определённом образе. Японские дети, которые волков никогда не видели, полюбили европейские сказки «Красная шапочка» или «Волк и семеро козлят» и стали однозначно воспринимать волка как злодея.

В Японии волки исчезли в 1905 г. Это был год окончания русско-японской войны. Лет тридцать спустя Японским островам пришлось испытать тяготы японско-китайской войны и войны на Тихом океане. В 1945 г. война закончилась безоговорочной капитуляцией Японии. Японские волки вымерли, но собаки, потерявшие хозяев, превратились в бродячих собак, разбежались по руинам и пожарищам в городах страны.

Однажды давным-давно жили-были отец и сын.

Если собрать в укромный уголок, окружённый серыми каменными глыбами, побольше сухих листьев и зарыться в них, от них исходит затхлый дух прели и грязи, смешанный с тёплыми испарениями земли. Вот так и пахло от отца с сыном.

К примеру, вот такие воспоминания.

Малышу было четыре года. Он ещё не знал, что такое буквы. И вот, нисколько не интересуясь смыслом письмён, что были высечены на могильных камнях за невысокими оградами, он играя, набивая землю и сухие листья в углубления, образовавшиеся от выбитых иероглифов. Таких камней среди деревьев было великое множество.

Большие и маленькие деревья толпились вокруг, непрестанно шелестя листвой. Сквозь шелест доносились голоса бесчисленных птиц. Ночные птицы. Утренние птицы. По утрам сначала с оглушительным граем мчалась куда-то стая ворон, а уж после этого начинали перекличку все прочие лесные пичуги. Они слетали с веток на камни, потом спрыгивали на землю. Некоторые подходили к мальчику так близко, что можно было дотянуться до них рукой.

Однако четырёхлетнему малышу поймать птицу было не под силу. А отец однажды руками поймал большую птицу — должно быть, голубя. Мальчика больше удивило не то, какая большая птица, а то, какие большие у папы руки. Отец поджарил птицу на углях и поделился с мальчиком. Мяса было мало — всё жилистое, жёсткое. Малыш долго обгладывал мясо, а потом грыз косточки и хрящи.

Мальчик давно привык к тому, что в животе у него пусто. Каждый раз, когда удавалось найти что-нибудь съедобное с виду, он пытался запихнуть это в рот. И земля, и сухие листья не были исключением. И мох, что покрывал каменные обелиски, и червячки, и личинки, затаившиеся в палой листве. Наверное, поэтому у малыша не прекращался понос. И у отца было то же самое. Когда отец спускал штаны и присаживался, раздавались трубные звуки, а потом под задом у него клубились белёсые испарения.

И ещё вот такие воспоминания.

Утоптанные дорожки тянулись вдаль — им не видно было конца. Одна была узкая тропинка, другая — широкая пешеходная дорожка. Там и сям на дороге что-то блестело в лучах утреннего солнца. Малыш собрал в горсть блестящие осколки. Руке стало немножко больно, но осколки скоро начали таять, превращаясь в воду. Он поспешно запихнул остаток в рот и почувствовал, как защипало язык, будто прикушенный. Малыш стал топтать блестящие осколки, устилавшие землю. Подошвам тоже было больно — куда больнее, чем от сухих листьев. Пронзительное чувство разливалось по всему телу — малышу это нравилось. Заливаясь смехом, он топтал и топтал льдинки на заиндевелой дорожке. Это было самое студёное время года. Однако ночного холода малыш в темноте не замечал: может быть, оттого, что непроницаемая мгла застилала глаза. А может быть, оттого, что тело его было защищено от стужи одеялом. Одеяло касалось щеки кусачей шерстью. Засыпая, он всегда трогал кончиками пальцев дырки в одеяле, словно мерил их величину, оглаживая торчащую бахрому по краям. От одеяла исходил дух самого мальчика и его отца.

Вот такие воспоминания. И почему он не забыл все эти мельчайшие детали далёкого детства? Ему самому становилось чудно.

Бывало, шёл снег. А бывало, конечно, что шёл и дождь.

Он помнил шум дождя. Шорох листвы вдруг сменялся отчётливой напряжённой дробью. Ливень барабанил по камням, по сухой листве, увлажняя всё вокруг. Шум дождя превращался в громадный сгусток, засасывая в себя уши и глаза малыша. Дорога превращалась в речное русло, и, когда малыш с отцом шагали по ней, раздавались всплески.

Снег ложился бесшумно. Но в нём была боль. Снег укрывал всевозможные вещи. Однажды он споткнулся о камень, прятавшийся под снегом, и в кровь разбил ногу. Малыш удивился, сравнив цвет снега и крови из своей ссадины. Он также рассматривал струю своей мочи, которая растапливала снег. Цвет мочи был ярко-жёлтый. В отличие от городских кварталов, на кладбище снег лежал долго. Затвердевшая снежная корка была как стекло и норовила порезать озябшие покрасневшие ручонки малыша.

Вспоминалось только это. А то, как всё кладбище становилось белым под снежным покровом, он вспомнить не мог. Он не помнил, как поражался этой белизне.

Когда шёл снег или дождь, они с отцом, возможно, пережидали непогоду, укрывшись в какой-нибудь конуре в городском квартале. Например, в подземном переходе, в общественной уборной или под полом свайной веранды стоящего на отшибе дома. В то время не так уж мало было людей, ночевавших в подобных местах. Люди, потерявшие свои дома или ушедшие из дому, ютились где попало. Малыш с отцом были из их компании. Однако отцу больше нравилось спать на кладбище, чем в городе. Так казалось мальчику. Почему именно, было непонятно. То и дело кто-то из тех, что ночевали в подземных переходах, наутро уже не просыпались. Четырёхлетний малыш помнил, как отволакивали их мёртвые тела.

Почему всё-таки они сами так и не умерли, ночуя на кладбище? Хотя, наверное, правильнее было бы сказать, что отец с сыном влачили существование живых трупов. К тем, кто ночевал в городе, всегда могла привязаться полиция. Их сажали в грузовик и вывозили в спецлагеря. Поговаривали, что взрослых отправляют на Хоккайдо работать в угольных шахтах. Может быть, отец этого и боялся? Детей разлучали с родителями и посылали в другие лагеря. В любом случае отец через полгода погибал от истощения и болезней, а ребёнка отправляли в приют.

Отец был тощ от измождения. Он почти не открывал рта и ничего не говорил. Всегда понуро горбился и ходил волоча ноги.

Мальчику запомнилось только это. Физическим трудом отец заниматься не мог. К тому же у него был четырёхлетний ребёнок. Поскольку ребёнок уже входил в возраст, когда и сам мог работать чистильщиком обуви или побираться. Отец, вероятно, на это и надеялся. А пока что пережидал время, подрабатывая иногда на подносе в городских лавках и, наверное, подворовывая понемногу.

А может быть, отец, прихватив ребёнка, просто ждал с ним смерти на кладбище. Может быть, он только того и хотел — медленно умирать. Кладбище было для этого самым подходящим местом.

Должно быть, когда-то у них было жильё где-то в Токио, а у мальчика была мать. У отца хранилось письменное удостоверение, что всё это они потеряли в пламени войны. Правда, потом, когда удостоверение отдали на экспертизу, выяснилось, что оно фальшивое. Но всё равно для мальчика оно, безусловно, было важным документом. Опираясь на это удостоверение, он придумал себе некую семью и дом, в котором родился. Дом представлялся ему довольно большим, старым и очень уютным. При доме был палисадник, обнесённый изгородью. В палисаднике стоял чан, в котором мыли младенца, то есть его самого. Мыла круглолицая женщина, его мать. Неподалёку играли его старший брат и сестрёнка. На веранде дома отец, держа на коленях белого кота, ковырял в ухе. Но однажды с неба низринулся огонь. Изгородь сгорела, дом сгорел, мама и братик с сестрёнкой сгорели, он тоже сгорел — все в одночасье исчезли с лица земли.