Дмитрий Лекух - Мы к вам приедем…

И – направляется в межвагонный тамбур прямиком.

Все правильно, нам туда, ресторан – прямо через два вагона, я на перроне спецом рассматривал…

…Пришли, уселись.

Там, в вагоне-ресторане, и вправду хорошо было.

Тихо, спокойно.

Время позднее, мы – единственные посетители.

Заспанная официантка принесла нам бутылку водки, пару баттлов минералки и пакет томатного сока.

А потом, поддавшись на обаяние и уговоры Али, еще и тарелку с солеными огурчиками, по порции селедки с холодной картошкой, четыре порции яиц под майонезом и несколько бутербродов с красной икрой.

– Для изготовления чего-либо более серьезного, – говорит, – надо будить повара. Я, конечно, типа, могу, но…

Глеб махнул отрицательно рукой, мол, не надо, и предложил ей составить нам компанию.

– Нет, – зевает, – вы, ребят, лучше давайте, прям сразу сейчас расплатитесь, да я пойду подремлю. И мне хорошо, и вам мешать не буду водку пить да разговоры за жизнь разговаривать. Что я, пассажиров не знаю, что ли? У вас сейчас самое то время наступает, когда надо за жизнь друг другу в жилетку поплакаться. А у меня у самой все невесело, чтоб я еще вашу дурную энергетику на себя принимала…

Получила деньги и ушла, позевывая.

– Вот ведь как, – смеется Али. – Пока в нашей стране даже официантки в вагонах-ресторанах умеют рассуждать о «дурной энергетике», – мы были, есть и будем духовными лидерами человечества…

Посмеялись с ним вместе, но уже негромко, вполголоса.

Никитос, похоже, ничего не понял, но тоже из вежливости подхихикнул.

Разлили по первой, хлопнули за выезд, закусили, поморщились.

У нас в купе водка-то получше была…

– Слушай, Али, – интересуюсь, – а вот ты как-то так тепло о прогулках по Питеру отозвался, а я думал, что ты этот город терпеть не можешь…

– А я его и вправду не очень-то люблю, – жмет плечами. – Что там любить-то, в этой заболоченной пердяевке? Туманы, желтую хмарь да истеричек с высшим гуманитарным образованием? Но вот есть пара районов – туда всегда с удовольствием. Слишком много с ними связано, да и хорошо там, на том же Васильевском.

– А ты раньше, – спрашиваю, – часто в Питере бывал, да?

– Раньше, – вздыхает, разливая по второй, – часто. И по футболу, мы ведь с «бомжами», тогда еще «зенитчиками», единственными союзниками были. И так, по жизни. Друзей у меня в этом городе до хрена было…

– А сейчас что? – влезает Никитос. – Посрался?

– Да нет, – смеется Глеб. – С чего бы мне с ними сраться-то? Я всегда с нормальными людьми дружить пытался, а не с говнюками случайными. Просто – разошлись по жизни, у них – свои интересы, у меня – свои. Уже и не перезваниваемся даже. Вот станешь постарше, поймешь, что так часто бывает. И это – хоть и грустно, но все-таки правильно…

– Почему это правильно? – удивляюсь. – Разве людей терять может быть «правильным»? Как бы там какие «интересы» и не «расходились»…

Али опять негромко смеется.

– И ты, – говорит, – меня тоже поймешь со временем, Дэн. И тоже – не сразу. А пока просто запомни мои слова, чтобы потом сравнить со своими ощущениями. Терять людей, понимаешь, можно тоже по-разному. Можно потому, что просто теряешь, а можно – потому что на месте не стоите, ни ты, ни они. А куда ваши пути лежат, как сходятся, как расходятся, – это уж, извини, по-всякому бывает. Может случиться и такое, что ни тебе их дороги не интересны, ни их твой путь не вставляет ну ни капельки. Но это-то как раз – нормально, это – правильно. Потому как, пока вы двигаетесь, развиваетесь, – вы живете, даже если что-то теряете, например, – старых друзей. Да, больно, но боль – это тоже признак жизни. А вот если кто-то из вас остановился, неважно кто, – значит, он умер. И не важно, живо его тело или нет. Абсолютно неважно, я с таким в своей жизни сталкивался…

Я закуриваю, разгоняю сигаретный дым правой ладонью.

– Что-то, – говорю, – я пока не очень тебя догоняю…

Он – только улыбается.

– А тебе пока и не надо. Просто постарайся запомнить – и все…

Мы выпиваем и переключаемся на футбол, который и обсуждаем, пока не заканчивается водка. Хороший вечерок получился, думаю… На обратном пути в купе неожиданно вспоминаю:

– Слушай, – говорю, – Глеб, а откуда у тебя погоняло такое странное – «Али»? Ты же вроде русский по национальности?

Он хохочет.

– Не ты, – давится, – первый спрашиваешь. У меня просто раньше кличка Олигарх была, как у Димона. Вот кто-то из парней, вроде как Егор Камри, и придумал, чтобы нас с ним не путать: меня звать Али, а его Гархом. Мы все-таки с ним очень разные по жизни-то будем. Но за ним, естественно, погоняло так и не закрепилось, его еще попробуй выговори, с бодунища-то. А ко мне прилипло – не сотрешь ни фига. Да и я уже привык, если честно. Это вначале обижался, а сейчас даже нравится почему-то. Может, просто старше стал, думаю?

И – пошел вперед по коридору.

Я Никитоса в бок ткнул: слышал, мол?

Он кивает – слышал.

– Дэн, – шипит мне тихонько, – а у вас что, вправду, даже случайные обещания выполнять надо?

– Угу, – усмехаюсь, – иначе, как в японском кодексе самурая, – потеря лица. А это, брат, пострашнее просто отрихтованных щщей будет…

– Вот и я думаю, – чешет в затылке Никитос, и на его слегка помятой таблице отражается мегасложное смятение чувств, – как мне непросто у вас будет…

– Не ссы, – хлопаю его по спине. – Если уж сам об этом заморачиваться стал, то – верняк справишься.

Никитос только тяжело вздыхает.

Типа, искусство, оно, конечно, жертв требует, в известном смысле этого слова.

Но не таких же замысловатых!

…В вагоне нас встретила тишина.

В соседнем купе Мосфильмовский, вполголоса ругаясь на перманентную непруху, писал пулю со своими друзьями из «Подвала», а в нашем только негромко похрапывал на верхней полке Степаша да на одной из нижних шепотом спорили о чем-то в дребезину бухие Депеш и Гарри.

Али пошел к преферансистам, а я сел напротив Мажора и решил прислушаться, о чем это они с таким жаром рассуждают.

Рассуждали, как выяснилось, – о кунилингусе.

Причем, разговор уже миновал стадию «допустимости и/или недопустимости» и теперь речь шла о некоторых деталях исполнения и… э-э-э… гкхм… определенных тактико-технических характеристиках… э-э-э… эксплуатируемого объекта.

Я чуть-чуть похихикал про себя, потом откинулся спиной на подушку и чуть отодвинул занавеску.

На улице стучали колеса и изредка пролетали неяркие огни переездов.

Я потянулся и, кажется, чуть-чуть задремал…

…Идиллию прервала свесившаяся с верхней полки небритая круглая и недовольная физиономия Степаши.

– Да вы задолбали уже, – объявила физиономия на предельной мощи своих неслабых легких, то есть как минимум на весь вагон, – этим своим кони… куни… кони, бля… лингусом… или, бля, как там ево еще… язык, бля, сломаешь!

После чего Степа еще повозился, демонстративно повернулся лицом к стенке, пернул и заснул.

Вагон сначала притих.

А потом – минимум пять купе взорвалось таким истерическим хохотом, что даже проводница прибежала народ успокаивать.

Я отсмеялся, сходил выкурил еще одну сигарету перед сном, разделся и – как будто провалился в мягкий прохладный омут.

Снилась мне, как сейчас помню, Лида и еще что-то очень и очень хорошее…

…А вот пробуждение, как всегда в таких случаях бывает, оказалось не из приятных…

– Кто?! – слышу. – Кто эта сука??!!

Потом вдруг чувствую, как моя футболка начинает жить самостоятельной жизнью, рывком отрывается от вагонной полки и зависает сантиметрах в сорока над ее поверхностью.

Вместе со всем своим содержимым, разумеется.

Резко распахиваю шторки и вижу прямо перед ними круглую, потную, небритую и очень и очень недовольную физиономию Степаши с маленькими и злыми красными кабаньими глазками.

Так же резко захлопываю глаза назад.

Зрелище не из самых приятных, чего уж там…

…Особенно если прямо перед этим тебе, как будто специально для контраста, показывали во сне огромные зеленые глазищи любимой девушки.

Ага.

Извините, ребята, я лучше прежний сеанс досмотрю…

– Кто, бля?! – продолжает не отпускать ни меня, ни футболку навязчивая действительность. – Ты, бля??!!!

Опять открываю глаза, смотрю испуганно.

Нет, не шутит.

– Что – я? – спрашиваю.

– Нет, – всматривается, – не ты…

И разочарованно роняет меня назад на полку.

Больно, блин…

– Али, ты, скотина?! – продолжает разоряться Толик. – Взрослый уже мудень, яйца седые, небось, а все в пионерлагерь, гад, играешь?!

– Угу, – слышу сбоку слегка меланхоличный голос Глеба. – И в свои ботинки я тоже спецом этой дряни надавил, так выходит? Типа, чтоб тебе не так обидно было?

– Так у тебя что, тоже?! – удивленно орет Степаша.

Я просыпаюсь окончательно.

В купе горит свет, в моих ногах зевает слезший со второй верхней полки Али, напротив трет слезящиеся со сна глаза Гарри, а в дверях толпится кривляющийся и гогочущий люд.