Яна Гецеу - Курс практической психопатии

Мы валялись во дворе на раздолбанном диване, курили, много пили, до тошноты и черт знает чего. Жгли костер во дворе, шатались по лесу в поисках грибов — понятно, что не тех, что жарят, а тех, которые поджаривают тебя. Зато в процессе поиска мы накидались, орали песни, бегали по голому лесу и дрались потешаясь, как дети. Арто завывал, что какая жалость, что не взяли камеру — какой клип мог бы получиться! Он совсем помешался на музыке, только о ней и думает. Периодически вздыхал. Обнимал меня, утыкаясь в плечо, и шептал — девочка наша, девочка, не сделать тебе больше ни одного клипа…

Жрать нам стало совершенно нечего уже через два дня, но тащиться по первым заморозкам в магазин два километра категорически не хотелось. Не знаю, это плохо конечно, но сам повод нашего уединения — то есть, смерть Жахни потеряла для нас свой смысл. Мне было неприятно, или скорее некомфортно, неудобно перед собой, что мы так свински быстро забываем друга… но циничный мой ум всегда ловко извернется! — я решил, что она того не стоила. Мысль некрасива, а я все же эстет — и немного повернув форму мысли, я утвердился на том, что ей будет лучше, если мы станем вспоминать её как веселую блядь, дарившею нам восторги чистого секса, чем страдать и рыдать! Лучше продолжить ее дело, веселиться и кумариться от души, покуда не последуем вслед за ней!

— Радоваться, жить и любить напропалую, вот что, черт возьми, я думаю по поводу её смерти!! — орал я, размахивая руками, и Арто согласно кивал в синих сумерках.

— Нас и так мало кто любит, по правде сказать, а теперь стало ещё меньше, Жахни одна из немногих, кто реально был с нами, в горе и в радости, наш милый друг! — вторил мне любимый. Мы оба безумно горячились, бегали вокруг костра, и вопили, что теперь мы просто обязаны быть счастливыми, Жахни научила нас этой истине ценой своей блядской жизни. Она была такая, пусть, но она была тем, чем была на самом деле, она не прикидывалась! И мы должны быть честны — мы хотим жить на полную катушку, и мы просто две злые твари и бестии, так к чему вранье и маски? Мы любим друг друга, и мы были одни из немногих — а может, и единственными, кто любил ее! Ее мать — плевала на нее, отец лишь дал на нее свое семя.

— Да, и моя мать на меня чихает, — говорил запальчиво Арто. — И ей надристать на меня как такового, понимаешь?

Я кивал, хотя не мог понять — моя мать меня очень любит не смотря ни на что.

— Она никогда не примет меня, если узнает, что я не то, что она хочет видеть! — говорил Арто радостно, и даже возвышенно, будто о чем-то великолепном. — Она может любить меня только как что-то социально престижное! Любить лишь при условии, что я то-то и то-то, а не то, что есть я, Арто! Я убежден, что если бы быть голубым было престижно, а я не был им, она вынуждала бы меня силой, унижениями, стыдом и хуй знает, чем, чтобы я спал с парнями, при том так, чтоб весь мир об этом знал — вот какой правильный сын!! — он носился вокруг костра, и выкрикивал, выкрикивал как сумасшедший лектор. — Клянусь богом, она застрелит меня, если узнает, что я такое на самом деле! И она срать хотела на то, что я музыкант — я неправильный музыкант! Вот если бы я был…

Тут он почему-то замолчал, и сел курить.

— Арто, ты прав, конечно, насчет своей матери… — начал я. Мне очень захотелось сказать. — Но знаешь… может, она и любит тебя…

— Ты охренел, — спокойно покачал головой он. — Чушь, ты с ней не общался, ты бы сразу понял…

— Ну, знаешь, я тоже думал, что моя мать ко мне равнодушна. Знаешь, когда я впервые порезал вены, это ведь как было… я слушал музыку, очень депрессивную, как сейчас помню — «Психею», и меня накрыло так страшно… у меня просто крышу сорвало. Я был в ссоре с мамой, она закрылась в своей комнате. Не знаю, конфликт был пустяковый, она просто на что-то незначительное рассердилась, а я думал, что дико оскорблен и непонят ей тотально. Короче, я схватил нож, такой большой с зазубринами — для сыра, что ли, ну в общем, довольно тупой нож! Забежал к маме в комнату, заорал — смотри! — и нахуячил со всей дури по венам… крови было столько, что просто пиздец, она везде, везде разлетелась. Я весь истекал ей! Я не думал, что ее так много будет! Я ждал, она забегает, с ума сойдет, будет причитать, может заплачет и покается, вот какой бедный сынок! Но она — прикинь, Арто, она встала так спокойно, вся побелела и губы сжала, подошла ко мне, я ее очень кровью забрызгал, даже лицо — и та-ак со всего маху мне въехала оплеуху, очень зло сказала — дурак, сученок, песья кровь! Я офигел до корней волос, стоял весь стыдный и больный, а мама схватила меня за плечи и пихнула в кресло. Очень злая, и порывшись в шкафу, перемотала сильно больно, рука похолодела — шарфом мне руку, велела локоть не разжимать, и бросилась строгим шагом звонить в скорую… я сознание потерял почти, когда они вошли, врачи, и забрали меня. Пока ждали, мама закурила, я не видел ещё, чтоб она откровенно курила при мне. Всегда стыдливо пряталась — а с тех пор курила почти нагло, будто на показуху передо мной. Она стала много курить… зрение её начало садиться, и кашель пошел… я с тех пор боюсь, что мама заболеет раком из-за меня и умрет, и я буду безумно виноват тогда… нет, конечно, я не вины боюсь — я и так страшно виноват, а она не винит, лишь стареет быстро, это тоже страшно… знаешь, до этого она была похожа на девочку, юную трогательную девочку, а теперь…

Я замолчал, меня удушило, а Арто просто подошел, сел рядом и положил голову мне на колени…

— А в прошлом году я здесь торчал, в ноябре, всю ночь один жёг костёр, в лесу в одиночестве… А небо было такое… ЗВЕЗДАТОЕ!

Оу, за эти слова, за эти глаза я моментально все ему простил! Похуй на несвободу, в пизду и все мои дикие измышления о побеге — ведь я люблю, люблю его! И он меня любит… но отчего же сердце снова защемило?..

— Ты знаешь, я тут валялся, и библию нашел старую такую, драную, атеисты видимо какие-то зашвырнули нахуй, — он весело прочертил сигаретой в воздухе дугу. — И стал от нехрен делать её читать…

— Библия — довольно мутная вещь! — скептически прервал его я.

— Вот-вот, че-то не нашел я там никаких таких несусветно правдивых ответов на все вопросы!

— Там кроме Апокалипсиса читать-то нечего, тока кто кого родил-замочил-выебал!

— Ага, это точно! — запальчиво подхватил Арто, затем улегся на бревно, не поднимая головы с моих колен, повернулся лицом к небесам, и повозившись, устроился поудобнее. — Дак вот, меня вштырил тока… угадай кто?

— Кто же?

— Архангел Гавриил, ты прикинь, он мне сразу почему-то особенно понравился из всех серафимов, самый крутой! А теперь оказалось, будто это и для меня некое пророчество! Ты появился…

— Ну так-то да, я тоже всегда радовался, что мой святой не лох какой-нибудь, а реальный воин небесный, а псы какие у него, это ж ваще красота!

— А труба его, он же тоже вроде как музыкант, это ж как моя флейта, он своей дудкой всех на Страшный суд поднимет! Тоже что-то такое, общее! — продолжал гнуть свое Арто. А я уговаривал себя не впадать снова в это непонятное чувство, вроде тоски, которое всегда подспудно испытываю рядом с ним, под толстым слоем муторной любви. Будто заразил он меня чем-то неизлечимым, проказой сердца какой-то…

— Это-то да, дудка у него что надо, — криво усмехнулся я. — Он вообще мой кумир, у меня и икона в столе лежит, бабка дарила, хоть и не верила ни во что… говорила, что я когда вырасту стану очень похож на это изображение, а серафим там такой шикарный, красивый на лицо и вообще… надо бы проверить, может я и правда похожим вырос?

— А может быть, это ты и есть — Гавриил на земле? Архангел в теле человека? — перевел он глаза на меня, и были они при том совершенно темны и серьезны. Я склонился лицом к лицу, волосы упали и укрыли нас от всего мира… но звезды мерцали со дна любимых глаз, и приблизил губы к губам, и тихо прошептал:

— А может быть…

И к черту глупую ассоциацию с Сашкой, фантазировавшей, будто она реальная дочь ангела и умеет летать…

Я провлекся сонный и пьяный мимо стола, и смахнул со стола тетрадь. Она упала и раскрылась. Я поморщился, но любовь к порядку заставила наклониться и поднять ее. Почерк Арто. «Гримуар. На самом деле Книга мертвых состоит из школьных тетрадей. Вот что успел накарябать в разрозненных записях, тех, что рассыпаются на отдельные листочки, и которые ты выкинул как негодный хлам — это и есть самое важное. Никто не записывает о тебе ничего упорядоченно. Ветер относит твои тетради в Архив. Потом между строк читается самое главное о тебе, твои отпечатки».

Сел на пол, закурил автоматически, и задумался. Мой Арто, как ты все-таки…

Любовь моя пришел грустный и мрачный. Я сидел на полу с ненавистным басом, он открыл своим ключом, и вошёл так тихо, что я чуть не подпрыгнул. Нервы, нервы. Черт, вырвать бы их все из всего тела, как из зубов вытягивают черных червячков проклятых волокон, несущих страхи и страсти.