Чак Паланик - Проклятые (Damned)

Я объясняю дальше: застрявшая часть пиписьки растет и превращается в ребенка. В случае если она разломилась на две или три части, развивается каждая, и получаются двойняшки или тройняшки. Вся эта информация исходит из очень надежного источника, заверяю я Эмили. Если кто-то в моем швейцарском интернате и знал что-то о мальчишках и их дурацких гениталиях, так те три мисс де Шлюхон.

– С учетом всего этого, – говорю я Эмили, – нет, я определенно не скучаю по тому, чтобы иметь парня…

Мы идем дальше в молчании. Моя коллекция фетишей и предметов силы болтается у меня на поясе, они стукаются и звякают друг о друга. Периодически я предлагаю водрузить там или сям красивый фонтанчик для птиц. Или солнечные часы с живописной клумбой из красных и белых петуний. Наконец, чтобы прервать затянувшееся молчание, я спрашиваю, по чему из жизни скучает она.

– По маме, – говорит Эмили.

По ее поцелуям на ночь, добавляет она. По торту на день рождения. По летучим змеям.

Я говорю, что звенящие ветряные колокольчики могут улучшить впечатление от черного дыма, который завивается и клубится вокруг нас.

Эмили не записывает мою идею.

– И по летним каникулам, – вздыхает она. – И по детским площадкам с качелями…

Впереди возникает чья-то фигура, движется по тропе в противоположном направлении. Это мальчик, он то погружается в облака дыма, то выходит из них. То ныряет, то исчезает. То виден, то не виден.

Она скучает по парадам, говорит Эмили. По детским зоопаркам, где животных можно трогать. По фейерверкам.

Мальчик приближается к нам, прижимая к груди какую-то подушку. У него хулиганские глаза, мрачно насупленные брови, губы изогнуты в чувственной усмешке. Его подушка ярко-оранжевого цвета и кажется мягкой. На нем ярко-розовый комбинезон с пришитым к груди длинным номером.

– Я скучаю по «американским горкам», – говорит Эмили. – И по птицам… настоящим птицам. А не крашеным летучим мышам.

Мальчик, который встал у нас на пути, – это Горан.

Поднимая глаза от планшета, Эмили говорит:

– Привет.

Кивнув ей, он обращается ко мне.

– Прости, что тебя задушил, – произносит Горан со своим вампирским акцентом и протягивает мне оранжевую подушку. – Сейчас, как видишь, я тоже мертв. – Он кладет подушку мне на руки. – Вот, я для тебя нашел.

Подушка оказывается теплой. Она гудит и пульсирует. Ярко-оранжевая, мягкая, она смотрит на меня блестящими зелеными глазами, живая и мурлыкающая, она уютно устроилась на моем испачканном кровью кардигане. Бьет лапой и задевает коготками мошонку Калигулы.

Уже не мертвый и не засунутый в канализацию дорогого отеля, уже не подушка – это мой котенок. Живой. Это Тиграстик!

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. У меня снова есть котенок. И парень. И лучшая подружка. Я-покойница оказалась богаче, чем была когда-либо при жизни. Только мамы и папы не хватает.

Не успела я помириться с Гораном, как случился очередной кризис.

Не успела я взять в руки теплый, уютный комочек – моего любимого котенка Тиграстика, – как мое эмоциональное равновесие снова нарушили.

Я заверила Горана, что он не убивал меня. Да, в каком-то смысле он случайно убил человека, отождествляемого с Мэдисон Спенсер. Он навсегда уничтожил ту физическую манифестацию меня, но Горан не убил… меня. Я продолжаю существовать. Более того, его действия были вызваны моим собственным неверным пониманием французских поцелуев. Что произошло в том номере – глупейшая комедия ошибок.

Я благосклонно приняла Тиграстика, а потом познакомила Горана с Эмили. Мы втроем пошли дальше и гуляли до тех пор, пока долг не потребовал от меня возобновить свои телемаркетологические обязанности.

Мой любимый котенок свернулся и задремал у меня на коленях, счастливо мурлыча, наушники прочно сели на место, и я стала делать звонки живым людям в тех временных зонах, где вот-вот должен был начаться ужин.

В одном таком доме со знакомым калифорнийским кодом трубку поднял мужчина:

– Алло?

– Здравствуйте, сэр, – сказала я, следуя по памяти скрипту, который предусматривает все мои реплики. Поглаживая котенка, устроившегося у меня на коленях, я говорю: – Не уделите ли мне пару минут для важного исследования потребительских привычек касательно нескольких конкурирующих марок клейкой ленты?

Если не клейкая лента, то другая прозаичная тема: спрей для полировки мебели, зубная нить, канцелярские кнопки.

На заднем фоне еле слышный голос женщины спрашивает:

– Антонио? Тебе плохо?

Голос женщины, как и телефонный номер, кажется странно знакомым.

Проклятые

Продолжая гладить Тиграстика, я говорю:

– Это займет всего пару секунд… Пауза.

– Алло? Сэр?

Молчание прерывает вздох, почти всхлип. Мужчина спрашивает:

– Мэдди?

Я перепроверяю телефонный номер, десятизначный номер на маленьком мониторе, и узнаю его. В наушниках мужчина говорит:

– О, доченька моя… это ты?

Голос женщины на заднем фоне говорит:

– Я возьму трубку в спальне!

Телефонный номер – это номер, не значащийся в справочниках, из нашего дома в Брентвуде. По чистому совпадению автонаборщик связал меня с моей семьей. Эти мужчина и женщина – бывшие битники, бывшие хиппи, бывшие растаманы, бывшие анархисты – мои бывшие родители. Звучит громкий щелчок, кто-то поднимает другую трубку, и мать говорит:

– Милая? – Не дожидаясь ответа, она начинает рыдать и умолять: – Пожалуйста, ах, сладкая моя, пожалуйста, скажи нам хоть что-нибудь…

У моего локтя заучка Леонард сидит за своим столом и придумывает шахматные ходы партии с каким-то живым противником в Нью-Дели. Напротив Паттерсон сговаривается с живыми футбольными фанами, следит за командами и квортербэками, отмечает их статистику. Дела в аду идут без помех до самого горизонта. Обычная послежизнь, вот только в моих наушниках звучит голос матери:

– Пожалуйста, Мэдди… Пожалуйста, скажи папе и мне, где мы можем тебя найти…

Шмыгая так, что в наушниках все трещит, мой отец просит:

– Пожалуйста, детка, только не вешай трубку! О, Мэдди, мы так виноваты, что оставили тебя одну с этим злобным подонком.

– С этим, – шипит моя мать, – с этим детоубийцей!

Как я понимаю, они про Горана.

И да, я побеждала демонов. Я смещала тиранов и забирала у них армии. Мне тринадцать, и я успешно перевела тысячи умирающих в следующую жизнь. Я так и не закончила среднюю школу, но я перелопачиваю самую природу ада, причем укладываюсь в рамки времени и бюджета. Я умело жонглирую словами вроде «адаптация», «гемофилия» или «вербализовать», но теряюсь, услышав, как плачут мои родители.

Чтобы выдумать ложь получше, я верчу в пальцах скальп усиков Гитлера. Чтобы стать холоднее, чтобы усмирить слезы, которые щиплют мне глаза, я совещаюсь с короной Медичи. Я прошу своих рыдающих предков успокоиться. Все так и есть, я заверяю их: я умерла. Ледяным голосом извращенца Жиля де Рэ я говорю, что ушла из смертной жизни и теперь обитаю в вечности.

Их рыдания утихают. Охрипшим шепотом отец спрашивает:

– Мэдди? – В его голосе благоговение. – Ты сидишь рядом с Буддой?

Лживым голосом серийного убийцы Тага Бехрама я сообщаю родителям, что все, чему они меня учили о моральном релятивизме, о переработке вторсырья, о светском гуманизме, органических продуктах и расширенном сознании Гайи – все оказалось чистой правдой.

Из горла моей матери вырывается радостный вскрик смеха и облегчения.

Да, уверяю я их, мне тринадцать, я по-прежнему их драгоценная дочурка, я мертва… И навсегда поселилась в безмятежном и мирном раю.

Ты там, Сатана? Это я, Мэдисон. Мы с приятелями-покойниками собираемся совершить небольшое паломничество, чтобы потусоваться среди живых. Ну и позаимствовать шоколадок из земных запасов.

Выбор Леонарда – «сахарные кукурузки», такие продолговатые ядрышки твердого сахара в белую, оранжевую и желтую полоску. Паттерсон истосковался по карамели с шоколадным вкусом – ее чаще называют «Тутси Роллз». Арчер соскучился по ужасно сладкой смеси арахиса и ирисок, которую продают под названием «Бит-о-Хани». Бабетт мечтает о мятных «Сертс».

Как объясняет Леонард, Хэллоуин – единственное ежегодное событие, во время которого жители ада могут посетить жителей земли. С сумерек до полуночи проклятые могут ходить – ничуть не скрываясь – среди живых. Как только пробьет полночь, веселье кончается и, как Золушка, тот, кто не успел к комендантскому часу, получает особое наказание. Как рассказала Бабетт, все опоздавшие души должны блуждать по земле целый год, до начала следующего Хэллоуина. Из-за сломанных часов Бабетт однажды пропустила срок и двенадцать месяцев болталась, невидимая и неслышная, среди живых, погруженных в свою собственную жизнь.

Готовясь к хэллоуинской вылазке, мы всей компанией шьем, клеим, кроим себе костюмы. Чемпион по шахматам и умница Леонард лохматит брючины своих шортов зубами. Потом берет с земли горсть углей и пепла и втирает в ткань. Замазывает грязью порванную рубаху и проводит ладонями по лицу.