Крэг Клевенджер - Дермафория

За светлячками тянутся спиральные дорожки мерцающего света. Налету они плетут между деревьями сети паутинок, и нити обрываются там, где прядильщиков хватают поющие летучие мыши.

Один такой ткач опускается мне на руку. Другой приземляется на грудь, третий… четвертый… Перед тем как улететь, светящиеся точки вспыхивают. Каждая связана со мной веревочкой застывшей молнии, растягивающейся и мерцающей все ярче и ярче. Скрещивающиеся ленточки света сплетаются в окружающую меня сияющую сеть.

Я плачу, и огоньки разгораются. Я плачу и не могу, не хочу останавливаться. Если каждое звено этой цепочки жизни также прекрасно, то я умру от красоты, когда увижу всю ее целиком, соединившись с ней своим звеном, найдя свое место в цепи, протянувшейся из одного конца вечности в другой. Я останусь в ней навсегда, глядя в глаза Богу.

Прекрасно. Это все, о чем я могу думать. Прекрасно, прекрасно, прекрасно, прекрасно. Маленькая вечность проходит мимо, и все же само слово звучит сухо и холодно, не в силах передать собственное значение.

Песочные часы Бога замедляют ход до едва слышного ледяного шепота. Я иду за ароматом ипомеи, цветков груши, влажной летней травы, сладкого лимона и электричества, всего того, что вплетено в Божью цепь. Я иду за теплым ветерком, и он приводит меня к тебе. Твоя бледная кожа мерцает в темноте. Когда ты движешься, твои руки оставляют неясные трассирующие следы, и тебя окутывают объятия твоего собственного, стократ повторенного призрака. Твои волосы цвета нити, вытянутой из огненной прялки.

Парочки держатся за руки, детишки бросают монетки в фонтан, тут и там распевают уличные артисты, показывают фокусы жонглеры, кто-то завязывает в узел воздушные шары, кто-то ходит по углям. Мимы передразнивают простаков, женщины заплетают волосы и раскрашивают малышам физиономии. Парень без рубашки, но в солдатских штанах и со смятой, полной денег шляпой у ног, жонглирует факелами, останавливаясь время от времени, чтобы выдохнуть изо рта облако пламени. В сотне футов от него мальчишка лет шестнадцати-семнадцати извивается и корчится, пытаясь выбраться из смирительной рубашки.

Между огнедышащим жонглером и ловкачом-иллюзионистом на каменном бордюре у фонтана сидишь ты. Перед тобой застеленный платочком цвета пейсли складной столик шириной с барный стул.

— Предсказать будущее?

— С будущим у меня пока что все в порядке. Благодарю.

Ты тянешься к моей руке. Твои — сухие и морщинистые, с длинными ногтями, выкрашенными лаком цвета засохшей крови, руки старухи с лицом молодой женщины.

— Вы едва не умерли в детстве. Сидели под деревом, когда в него ударила молния.

Ты не знаешь моего имени, но линии на ладони поведали тебе о взорвавшемся стакане и дожде из белых лепестков.

— Откуда вы это знаете?

Ты не отвечаешь. Палец с кроваво-красным ногтем скользит по моей ладони.

— Одно время врачи думали, что потом, с возрастом, у вас могут появиться проблемы с сердцем, но ничего такого не случилось. — Ты сажаешь меня рядом с собой у фонтана. — А вот суеверное отношение к деревьям осталось. Вас пугает громкий шум и постоянно мучит жажда. Вы все время хотите пить.

— А как насчет будущего? Что вы там видите?

— Вы пьяны.

— Не пьян. Ну, не совсем. Расскажите еще.

Ты щуришься, поднимаешь мою руку к свету.

— Ваши родители были очень религиозными людьми. Одного из них вы потеряли. Того, с кем были близки.

— Довольно расплывчато, а?

— Ваш отец. Вы были близки с ним, и он умер вскоре после того случая под деревом.

Отец говорил, что может пустить звездам кровь, и однажды вечером вынес треногу во двор. Мы запаслись охлажденной содовой и попкорном в алюминиевом сотейнике. Мрак ночи рассеивали светлячки и звезды, а тишину — сверчки и наше дыхание. От отца пахло одеколоном и проявителем. Он спросил, не хочу ли я попробовать.

Щелкнул затвор камеры, и белая проволока света прочертила небо, рассыпалась искрами и исчезла. Я спросил, будет ли это на фотографии, и отец ответил, что да, будет. Светлячки мигали в траве, как отраженные в дрожащей воде созвездия. Ты умеешь их фотографировать, спросил я у отца, и он ответил, что поможет мне сделать это самому.

Мне нравилось работать при красном свете в темной комнате. Отец переоборудовал наш подвал в фотолабораторию со световой защитой и кладовкой для хранения закрепителей и проявителей. Темная комната была нашим совместным проектом выживания. Последним, что мы сделали вместе, оказалось радио, собранное из катушки медной проволоки и детекторного кристалла. Я думал, что понадобятся стеклянные трубки, лампы и деревянный корпус, но отец покачал головой и объяснил, что ничего такого не надо, что сигналы есть повсюду, надо только научиться их слушать. Теперь то радио собирает пыль в коробке со старыми журналами. Сигналы повсюду. Я почти слышу его голос.

Мы работали вместе: отец клал бумагу под фотоувеличитель и настраивал резкость, а я полоскал фотографии и развешивал сушиться. Звезды на снимках сияли ярче, чем в жизни Он ставил большую выдержку, и они действительно как будто оставляли белые арки крови, от чего у меня кружилась голова, как будто мы снимали само кружение земли. Среди прочих я нашел и свою фотографию, отмеченную длинным белым шрамом и мутной кляксой на том месте, где пропала комета.

Светлячки оставляли за собой дрожащие, как стариковский почерк, хвосты, а там, где задерживались больше чем на секунду, появлялись яркие пятна, похожие на просвечивающие сквозь дождь автомобильные фары. Хвосты тянулись и прерывались на середине, если светлячки мигали. Там, под красным светом, следуя через сияющий лабиринт по петляющей дорожке одного светлячка, блуждая в электрических паутинках, я не замечал хода времени.

Я уже и забыл об этом.

— Неплохо. Теперь вспомнил. Сколько я вам должен?

— Решайте сами, во что оцениваете собственную память.

Шарю по карманам, складываю деньги в пустую коробку из-под сигар.

— Будете здесь завтра?

— Может быть.

— И это ответ предсказательницы?

— А вы станете меня искать, даже если не будете уверены, что найдете?

— Да, стану.

— Вот и поищите. Завтра. Может быть, найдете.

Из фонтана выскакивает пес. Дети испуганно пищат и разбегаются. Остановившись под уличным фонарем, пес отряхивается. Взрыв брызг, подсвеченный сверху, напоминает рождение вселенной — сотни миллионов светлячков вырываются из гнезда и разлетаются во все стороны, но прежде замирают на долю секунды. Стоящий неподалеку мужчина разражается смехом, вытирает крохотные огоньки на стеклах очков, смахивает их со светлых волос, и они осыпаются каскадом на тротуар, как дождик электрических искр. Мне становится не по себе.

Мужчина надевает очки. Знает ли он, что ему посчастливилось присутствовать при рождении вселенной?

— Это Отто, — сказала ты. — Привет, Отто.

— А я Эрик. — Я снова протягиваю тебе руку.

— Приятно познакомиться, Эрик. — Ты подаешь свою, и серебряные браслеты на твоем запястье бросают в воздух щепотки света. — Меня зовут Дезире.

Твой шепот ласкает ухо. Я заключаю тебя в объятия, но тебя уже нет. Твои пальцы соскальзывают с моего сердца, твоя тень на кровати растворяется.

После того как мое сердце расширилось до размеров вселенной, и вся любовь от большого взрыва до последнего шепота бесконечным вихрем пронеслась через меня, мир превратился в одну громадную тюрьму. Галактики съежились до размеров комка мышц под ребрами, мишени для снайпера, расположенной чуть левее позвоночника. Бессонная ночь и наступивший за ней день давят леденящей серой вечностью. Чувство такое, будто умираешь.

Я думал, что скучаю по тебе, Дезире. Я не представлял насколько.

Одно неверное движение, и кожа лопнет как раз посередине тела. Лопнет и отвалится кусками, точно сухая, шелушащаяся краска. Глаза скребут глазницы, и я, когда мигаю, слышу звук царапающего доску мела. Лежу неподвижно, но меня все равно мутит.

Кто-то впивается в бедро. Я отбрасываю простыни и вскакиваю. Комната начинает вертеться. Сначала думаю, что кружится голова, потом понимаю, что дело не в голове. Закрываю глаза — еще хуже. Быстрее и быстрее. Встреча с полом обернется самыми серьезными последствиями — вылетят оконные стекла, обвалится потолок, а мои раздробленные кости и куски мебели разлетятся будто брошенные Богом кубики. Я напрягаюсь, сжимаюсь, но комната перестает вертеться. Опираюсь на стену, наклоняюсь, расчесываю свежий рубец.

Ползаю на карачках, ищу жучка. То ли я его пропустил, то ли это новые, то ли та дрянь, что обосновалась в комнате Джека, перебралась сюда на его позаимствованном на свалке костюмчике и отложила яйца на моем ковре и простынях. Тварь размером с мизинец и цвета собственной тени растворяется на пестрой дорожке под шнуром от лампы и маскируется под старое пятно. Засланные Энслингером люди-жуки поместили его на самом виду.