Уильям Берроуз - Пидор

Джо Гидри подсел к нему, сбросив на столик и свободный стул свои узлы. Рукавом он протер горлышко пивной бутылки и заглотнул одним махом половину содержимого. Джо был крупным человеком с красной рожей ирландского политика.

— Что нового? — спросил Ли.

— Немного, Ли. Если не считать того, что сперли мою пишущую машинку. И я даже знаю, кто. Этот бразилец или кто он там. Ты его знаешь. Морис.

— Морис? Тот, который был у тебя на прошлой неделе? Борец?

— Ты говоришь о Луи, он инструктор в спортзале. Нет, другой. А Луи решил, что это все неправильно, и сообщил мне, что я буду гореть в аду, а он отправится прямиком на небеса.

— Серьезно?

— Еще как. А Морис — такой же педик, как и я. — Джо рыгнул. — Прошу прощения. Если не педрильнее. Но он этого не приемлет. Наверное, спер мою машинку и думает, что доказал мне и себе, что он здесь только из-за того, что плохо лежит. На самом деле, он настолько голубой, что я потерял к нему всякий интерес. Хотя не вполне. Если я увижу этого подонка еще раз, то, скорее всего, снова приглашу к себе, а не изобью до усрачки, как следовало бы.

Ли откинулся на стуле, оперся на стенку и осмотрел бар. За соседним столиком кто-то писал письмо. Если он и слышал их разговор, то виду не подал. Хозяин заведения читал раздел о корридах, разложив газету перед собой на стойке. Тишина, необычная для Мексики, охватила бар — зудящий беззвучный гул.

Джо допил пиво, тыльной стороной руки вытер рот и уставился на стену слезящимися, налитыми кровью голубоватыми глазами. Тишина впитывалась в тело Ли, лицо его обмякло и стало пустым. Странно призрачный эффект — точно сквозь его черты можно разглядеть что-то другое. Лицо было опустошенным, порочным и старым, а ясные зеленые глаза — мечтательными и невинными. Его светло-каштановые волосы были очень тонкими и никак не ложились под расческу — обычно ссыпались на лоб и попадали в еду или стакан с выпивкой.

— Ладно, мне надо идти, — сказал Джо. Собрал свои узелки, кивнул Ли, оделив его милой улыбкой политика, и вышел на улицу. Солнце на секунду озарило его пушистую, наполовину лысую голову в дверном проеме, и он исчез из виду.

Ли зевнул и взял с соседнего столика газетные листы с комиксами. Двухдневной свежести. Он отложил их и снова зевнул. Встал, расплатился и вышел. На улице солнце клонилось к закату. Идти некуда — он подошел к стойке с журналами в «Сирсе» и почитал свежие журналы на халяву.

Обратно Ли пошел мимо «Стейк-Хауса Кей-Си». Из глубины ресторана ему помахал Мур. Ли зашел и сел к нему за столик.

— Ты ужасно выглядишь, — сказал он. Ли знал, что Муру только этого и надо. На самом деле, Мур выглядел гораздо хуже, чем обычно. Бледен он был всегда — теперь же его лицо приобрело желтоватый оттенок.

Постройка яхты провалилась. Мур, Уильямс и жена Уильямса Лил вернулись из Зихуатенехо. Мур с Уильямсами больше не разговаривал.

Ли заказал чайник чаю. Мур заговорил о Лил.

— Знаешь, Лил там ела сыр. Она вообще все ела, и ни разу не заболела. К врачу она ходить отказывалась. Однажды проснулась — один глаз почти не видит, а другой и вовсе ослеп. Но к врачу — ни-ни. А через несколько дней снова прозрела, как и не было ничего. Я так надеялся, что она ослепнет совсем.

Ли понял, что Мур говорит совершенно серьезно. «Он обезумел», — подумал Ли.

Мур поливал Лил дальше. Она, разумеется, его домогалась. Он платил за жилье и еду гораздо больше, чем с него причиталось. Она кошмарно готовит. Они бросили его там больного. Мур перешел на собственное здоровье.

— Давай я покажу тебе свой анализ мочи, — предложил он с мальчишеским энтузиазмом и развернул на столе клочок бумаги. Лиз взглянул без всякого интереса.

— Вот, смотри, — показал Мур. — Мочевина — тринадцать. А норма — от пятнадцати до двадцати двух. Как ты думаешь, это серьезно?

— Черт его знает.

— И следы сахара. Что все это значит? — Мур, очевидно, считал этот вопрос невообразимо интересным.

— А чего ты его врачу не покажешь?

— Я показывал. Он ответил, что придется взять суточный анализ — то есть пробы мочи за двадцать четыре часа. И только потом он сможет высказать свое мнение… Знаешь, у меня такая тупая боль в груди, вот тут. Может быть, это туберкулез?

— Сходи на рентген.

— Ходил. Врач хочет проверить реакцию кожи. А, вот еще что. У меня, наверное, бруцеллез… Жара нет? — И он подставил лоб, чтобы Ли пощупал. Тот потрогал его за мочку уха:

— По-моему, нет.

Мур не умолкал. Как все ипохондрики, он ходил кругами. Постоянно возвращаясь к своему туберкулезу и анализу мочи. Ли никогда не слышал ничего утомительнее и тягостнее. У Мура не было никакого туберкулеза или бруцеллеза, и с почками все обстояло нормально. Он болел смертью. Смерть затаилась в каждой клеточке его тела. От него исходили слабые зеленоватые испарения тлена. Ли даже подумал, что он должен светиться в темноте.

Мур продолжал с мальчишеской увлеченностью:

— Мне, наверное, операцию нужно делать.

Ли ответил, что ему в самом деле пора идти.

Ли свернул на Коахуилу. На ходу одну ногу он всегда твердо ставил перед другой, быстро и целеустремленно, точно сматывался, ограбив кого-то. Прошел мимо группы в униформе экспатриантов: не заправленные под ремень рубахи в красную клетку, синие джинсы, бороды, — и миновал еще одну кучку людей в обычной, хоть и потрепанной одежде. Среди них он узнал мальчишку по имени Юджин Аллертон. Он был высок и очень худ, высокие скулы, маленький рот, ярко-красные губы и глаза янтарного цвета, приобретавшие лиловый оттенок, когда он напивался. Его золотисто-каштановые волосы пятнами выгорели на солнце, точно их неряшливо обесцветили. У него были прямые черные брови и черные ресницы. Двусмысленное лицо — очень молодое, с четкими чертами, мальчишеское; казалось даже, что оно покрыто косметикой — изящной, экзотической и восточной. Аллертон никогда не бывал чересчур аккуратен или чист, но и грязнулей назвать его было нельзя. Он был просто беспечен и ленив — настолько, что временами казалось, будто он не до конца проснулся. Часто он не слышал, что ему говорят чуть ли в самое ухо. «Пеллагра, наверное», — кисло подумал Ли. Он кивнул Аллертону и улыбнулся. Аллертон чуть удивленно кивнул в ответ, но улыбаться не стал.

Ли шел дальше в легком унынии. «Может быть, здесь удастся чего-то добиться. Ну, a ver…» Он замер перед рестораном, точно ищейка: «Поесть… быстрее поесть здесь, чем что-то покупать, а потом готовить». Когда Ли был голоден, когда хотелось выпить или вмазаться морфием, промедление бывало непереносимо.

Он вошел, заказал стейк по-мексикански и стакан молока. Пока он ждал, у него текли слюни. В ресторан вошел молодой человек с круглым лицом и вялым ртом. Ли внятно произнес:

— Привет, Хорэс.

Тот кивнул, ничего не ответив и сел как можно дальше от Ли. Ресторанчик был очень маленький. Ли улыбнулся. Принесли еду — он расправился с ней быстро, как зверь, запихивая в рот куски хлеба и бифштекса и запивая глотками молока. Потом откинулся на спинку стула и закурил.

— Un cafe solo, — окликнул он проходившую мимо официантку — та несла ананасную газировку паре молодых мексиканцев в двубортных костюмах в полоску. У одного были влажные карие глаза навыкат, жиденькие и сальные черные усики. Он пристально посмотрел на Ли, и тот отвернулся. «Осторожнее, — подумал он, — иначе начнет приставать, как мне нравится Мексика». Он уронил недокуренную сигарету в недопитый остывший кофе, подошел к стойке, расплатился и вышел из ресторанчика, не успел мексиканец придумать, как завязать разговор. Когда Ли решал откуда-то уйти, он уходил сразу.

В баре «Эй, на борту!» висело несколько бутафорских фонарей-«молния» создавать корабельную атмосферу. Две небольшие комнаты со столиками, в одной — стойка бара и четыре высоких шатких табурета. Заведение всегда освещалось тускло и выглядело зловеще. Посетители относились к этому терпимо — все-таки не богема. Бородатая тусовка в «Эй, на борту!» никогда не заглядывала. Заведение существовало как бы в долг — без лицензии на торговлю спиртным, с часто менявшимся руководством. Сейчас баром заправлял американец по имени Том Вестон и какой-то мексиканец американского происхождения.

Ли подошел прямо к стойке и заказал выпить. Выпил и заказал второй — и только потом огляделся: нет ли в баре Аллертона. Тот в одиночестве сидел за столиком, откинувшись на стуле и заложив одну ногу за другую. На колене он придерживал бутылку пива. Аллертон кивнул Ли. Ли изобразил приветствие одновременно дружеское и небрежное — показать интерес, но не напрягать слишком поверхностное знакомство. Результат оказался удручающим.

Когда он сделал шаг в сторону, чтобы склониться в полном достоинства старорежимном поклоне, вместо приветствия прорезался оскал обнаженной похоти, вымученный болью и ненавистью исстрадавшегося тела, и одновременно, как при повторной экспозиции — милая детская улыбка симпатии и доверия, мерзостно неуместная и несвоевременная, изуродованная и безнадежная.