Джонни Псих - Красавица Леночка и другие психопаты

Кроме того, Джонни был в курсе, что с неба падают не только звёзды, находящиеся на расстоянии 36 световых лет, но и рукотворные устройства — самолёты. Он также знал, что если конкретному самолёту суждено упасть тебе на голову, то этого не обязательно ждать 36 лет. Поэтому он с тревожным замиранием сердца провожал взглядом каждый самолёт, летевший над головой, особенно если самолёт летел, как ему казалось, достаточно низко. Особое впечатление произвёл на него рассказ его бабки, которая жила в 30-е годы в посёлке Сокол, о падении на посёлок гигантского для тех времён самолёта «Максим Горький». И хотя тогда никто из жителей посёлка не погиб, только члены экипажа и пассажиры, Джонни стал ждать, что со дня на день может упасть на его голову со значительно большей высоты один из постоянно гудящих над головой реактивных самолётов.

Для кого-то лето 1980 года — это слёзы на глазах, провожающих в небо олимпийского мишку. Для кого-то — уход из жизни Владимира Высоцкого и Джо Дассена. А для маленького Джонни лето 80-го — это постоянный страх умереть, будучи уколотым отравленной иголкой в транспорте, особенно в метро или иных общественных местах. Этим на него наводили ужас как уже упомянутая двоюродная бабка, так и мальчишки, с которыми играл в песочнице. Как он осознал впоследствии, сами-то они в это не особенно верили, а лишь испытывали удовольствие, пугая этим других.

Летом 1982 года он на своём опыте узнал, как дорого может обойтись некритическое принятие чужого мнения. Доверие мнению взрослых, в первую очередь его бабки, едва не стоило ему жизни. У него стал побаливать живот, примерно так же, как, согласно рассказам родственников, болел живот у его троюродной сестры, когда у неё был аппендицит. Тайком от взрослых он перерыл подшивку журнала «Здоровье», и нашёл соответствующую статью, на основании которой у него сформировалась практически полная убеждённость в том, что у него аппендицит. Он рассказал об этом бабке. Однако бабка в ответ на это заявила, что у детей аппендицита не бывает, и перепрятала от него журнал здоровье. Когда же он стал настаивать, упоминая случай с троюродной сестрой, бабка нашлась что сказать. И заявила, что, мол, это было совсем в других краях, когда её отец работал на строительстве БАМа, а в Москве такого не может быть. Не успокоившись полностью, Джонни попытался рассказать об этом маме. Однако мама также не восприняла его версию всерьёз, списав её на его мнительность, ипохондрию и т. д. А также стремление уклониться от поездки в пионерский лагерь. И, чтобы ему там «служба мёдом не казалась», она попросила физрука этого лагеря уделить ему особое внимание.

Хотя в лагере были хорошие вожатые, а ребята его практически не обижали, практически со дня приезда в лагерь у Джонни было неважное общее самочувствие, и чем дальше, тем хуже. Время от времени у него также побаливал живот. Однако лагерная жизнь шла своим чередом, и по просьбе его же мамы каждый день после плановой зарядки физрук с лицом и душой сержанта заставлял его подолгу отжиматься от пола. Точнее, вначале Джонни даже не мог отжаться от пола. Поэтому физрук очень грамотно и методично заставлял его отжиматься на наклонных поверхностях, постепенно переходя к отжиманию собственного веса полностью. Справедливости ради, в те времена даже сержанты, видимо, были человечнее. Потому что когда однажды Джонни пожаловался на боль в животе, физрук сказал, что боль в животе — это может быть очень серьёзно, и отправил его в медпункт. С тех пор чуть ли не каждый день Джонни ходил в медпункт жаловаться на самочувствие и измерять температуру. Однако боль в животе вскоре прошла, а температура вроде была нормальной. И со временем его там стали считать то ли симулянтом, стремящимся избежать усиленной зарядки, то ли просто домашним мальчиком, переживающим трудности адаптации к лагерной жизни. Понимая, что, с одной стороны, судя по самочувствию, дела его плохи, а с другой — что в лагере он правды всё равно не добьётся, Джонни стал писать слёзные письма маме: «Мамочка, я не знаю, что со мной происходит, но я очень плохо себя чувствую. Мне кажется, я скоро умру. Я тебя умоляю, забери меня отсюда, пожалуйста». Однако в каждый из своих приездов в лагерь она делала вид, что ничего не знает про эти письма, оставляла ему гостинцы и уезжала без него.

По возвращении в Москву Джонни стал чувствовать себя всё хуже и хуже. Иногда болел живот, но больше всего, как ни странно, его волновало очень плохое общее самочувствие. Бабушка же, которой он жаловался, просто говорила, что он мнительный, советовала взять себя в руки и продолжала уверять, что у детей аппендицита не бывает. Наконец, в следующее за своим возвращением из лагеря воскресенье у него поднялась высокая температура, и он чувствовал себя так плохо, что ему было даже тяжело просто ходить по квартире. Тогда Джонни отчётливо понял, что если он сейчас же не уговорит маму сделать что-то по этому поводу, и сделать немедленно, то до следующих выходных он не доживёт. Наконец, ему удалось уговорить маму вызвать неотложку, врач пощупала его живот, и его увезли в морозовскую больницу с подозрением на острый аппендицит.

На следующий день его не кормили, а к ночи прооперировали. На всю жизнь он запомнил тот ужас, который охватил его, когда ему нацепили маску и велели дышать. Операционная стала вращаться перед его глазами с всё большей частотой, он только успел подумать и выдавить из себя что, наверное, умирает, но ему ответили: «это ты засыпаешь».

Однако самым сложным в плане переживаний для него оказался следующий за днём операции день. Проснувшись в тот день, Джонни почему-то сразу захотел есть. Наверное, это было неудивительно, учитывая, что его перед этим полтора дня не кормили. И только он съел целое куриное яйцо, которым кто-то из палаты с ним поделился, как другой мальчик сказал ему: «ты очень зря это сделал. Тебе целый день нельзя пить и несколько дней нельзя есть. Теперь ты умрёшь». От этих слов у Джонни на лбу выступил холодный пот, и началась самая настоящая паника. Ему сразу представилось, как остатки непереваренной пищи вывалятся из травмированного кишечника в брюшную полость и вызовут смертельный перитонит. Однако медсёстры, когда он дрожащим голосом рассказал им о том, какую ужасную вещь он сделал, отнеслись к этому довольно флегматично. Сначала одна из них принесла ему горшок, и с улыбкой понаблюдала, как он тщетно пытался вызвать рвоту, дабы срыгнуть злополучное яйцо, по всей видимости, уже успевшее уйти далеко вниз. Затем другая медсестра принесла ему чайник с показавшимся ему очень приятным на вкус тёплым кофейным напитком.

Жизнь Джонни начала меняться кардинальным образом, когда ему исполнилось 13 лет. Сначала у него были короткие периоды, не более одного-двух дней, когда по необъяснимой причине он чувствовал себя плохо. Однако потом наступил такой период, когда он лежал больше недели, а затем после небольшого перерыва снова лежал больше недели и чувствовал себя всё хуже и хуже. Врачи ставили ему тривиальные диагнозы, а более серьёзные диагнозы не подтверждались, по крайней мере, при ограниченных возможностях диагностики того времени. Вынужденный лежать практически без дела несколько недель кряду на кровати, Джонни то и дело погружал свой болезненный ум в непростые метафизические размышления. Он мучительно думал о том, что прожил к тому времени уже 13 с половиной лет — целый жизненный цикл многих животных, даже млекопитающих. И что, судя по его состоянию здоровья, возможно, и его жизнь очень скоро закончится. Однако за эти тринадцать с половиной лет своего пребывания на Земле он так толком здесь ничего не познал, не сделал ничего хорошего для людей. Фактически, жизнь его прошла впустую. Он сильно сожалел об этом, и мечтал о том, что если ему ещё будет отведено судьбой сколько-нибудь продолжительное время жизни, он постарается исправить свои ошибки. Даже несмотря на то, что ему необходимо было смириться с тем очень тяжёлым для него фактом, что он никогда уже не будет чувствовать себя хорошо. Он знал, что все дни, сколько он будет ещё ходить по земле, он, скажем, будет чувствовать свои ноги, что они его, будет чувствовать, что они соприкасаются с землёй, но в то же время будет чувствовать, что они словно не свои, хотя пока и слушаются его. И, что ещё тяжелее, он понимал, что и на уровне зрительных ощущений всю оставшуюся жизнь окружающий мир будет казаться ему каким-то не вполне реальным, и что он до конца дней своих не сумеет избавиться от этого ощущения. Самое лучшее, на что он мог рассчитывать — это на какое-то время отвлекаться от этого мучительного ощущения ограниченной реальности всего в его мире. Пока он был юным, у него были некоторые иллюзии, и он что-то пытался объяснить врачам — невропатологам. Однако те, потыкав в него иголками и убедившись, что его конечности не парализованы и нервная проводимость в них не нарушена, лишь направляли его к психиатрам. Поэтому ему не оставалось делать ничего, кроме как смириться с увещеванием мамы. Она рассказывала ему о том, какие ужасные ядохимикаты колют психически больным, и что от них умрёт.