Кристофер Мур - Венецианский аспид

Наконец в нем пискнуло дыханье – шепоток такой же слабый, как издыхающая на подоконнике муха.

– Она умерла. Любовь моя.

– Я знаю, – ответил мавр.

– Тебе неведома любовь. Посмотри на себя. Ты же солдат – крепкая штука для убийства, вся в шрамах, ты же оружие. Может, тебе доставалась блядь из пивняка либо вдова-другая побежденных, но любви ты не знал.

– Я знаю любовь, дурак. Любовь эта, быть может, и не моя, но мне она ведома.

– Врешь, – сказал шут.

Мавр посмотрел на блики от факелов, плясавшие на ряби канала, и сказал:

– Когда женщина с изумленьем смотрит на чьи-то шрамы и не видит славы выигранных битв, а проливает слезы по мукам от боли ран – тогда вот и рождается любовь. Когда жалеет она о прожитом мужчиной и развеивает былые страданья его нынешними утешеньями – тогда и пробуждается любовь. Когда крепость воина встречается с нежно предложенной лаской – тогда он и находит любовь.

Шут сказал:

– Она видит дальше симпатичной твоей наружности, прозревает темного, извращенного, сломленного зверя, в коего тебя превратили годы, – зрит распутную маленькую тварь, коя есть ты в душе, – когда она приемлет тебя не вопреки, но благодаря тому, что ты наглая мартышка, – вот это любовь, что ли?

– Я так не сказал…

Шут перекатился и встал на колени перед мавром, схватил его за перед блузы.

– Ты и впрямь что-то знаешь! Скажи мне, мавр, если ведома тебе любовь, настоящая любовь, чего ж ты не дал мне утонуть, прекратить боль? Если любовь у тебя отняли, я подержу меч, дабы ты бросился на него, и буду гладить тебя по голове, пока ты корчишься в крови своего сердца. Вот такой вот я добрый. Чего ж ты не ответишь мне подобной добротой?

– Потому что ты пьян.

– Ох да отъебись ты. Мусульмане, с этим вашим отвращением к выпивке. Сами устраиваете, блядь, бойню чуть ли не по всему, блядь, западному миру, а стоит кому поднять тост за ваше здоровье, как вы все такие благочестивые, давай молиться, выбрасывать свинину и кутать своих баб в занавески.

– Я не мусульманин.

– Ну, значит, тайный мусульманин. То же самое. Меч кривой, серьга в ухе, сам черный, как мошонка сатаны. Что, нет?

– Завтра, когда протрезвеешь и пойло выветрится у тебя из головы, если все равно пожелаешь утопиться, я самолично привяжу тебе к лодыжке камень и брошу в канал.

– Ты поможешь в этом несчастному дураку с разбитым сердцем?

– Помогу еще как, но не сегодня. Сегодня я доставлю тебя домой живым и здоровым, малыш.

Мавр сгреб шута в охапку, как ребенка, и закинул себе на плечо.

– И не вздумай меня обворовать, мавр. Денег у меня не осталось. Так, чтобы очень, то есть. Мне придется жить милостями дожа, а они, я опасаюсь, на исходе.

– Я знаю.

– И ты мною не воспользуешься. Я не из вашей солдатни – те готовы приходовать все, что движется, лишь бы скучно между боями не было. Не то чтоб я тебя в этом винил, сам-то я годен – я вообще-то хоть куда приз. Какое-то время королем служил.

– Будь слова богатством, – вздохнул мавр, – ты стал бы царем среди царей, пока же ты лишь мелкий, мокрый и громкий.

– Это правда, я пьян, и мелок, и мокр, но влажность мою не принимай за слабость, хоть и об этом можно бы поспорить. Я, знаешь ли, вооружен, – произнес шут, елозя на плече и стараясь заглянуть оттуда в лицо своему похитителю. – Не рассчитывай, что примешься за дело, едва мы отойдем подальше от дворца. У меня на копчике три кинжала.

– Лишь солдатам гвардии дожа в Венеции дозволяется носить оружие, – сказал мавр.

– Я вне закона, – ответил шут.

– Боюсь, что и я, – сказал мавр.

– А что ты имел в виду – дескать, знаешь любовь, но она не твоя?

– Это я завтра тебе расскажу, когда приду смотреть, как ты топишься.

– Завтра, – произнес шут. – За мостом – направо.

Мавр прошагал по ступеням Риальто, на которых даже поздно вечером толклись купцы, бродячие торговцы и бляди.

ХОР:

Так и сложилась у них дружба. Два изгоя на дворцовых задворках среди ночи обрели в своих невзгодах братство, и так вот трудности одного стали стремленьем другого.

– Это кто? – спросил шут.

– Я его не знаю, – ответил мавр. – Идет за нами?

– Нет, орет что-то очевидное никому в особенности. Псих, несомненно.

– Его я уже понести не смогу, – сказал Отелло.

Яго высился столпом кожи и стали средь шелков и роскошной парчи купцов Риальто. Те колыхались, как актинии в приливе, – торговались, собачились, лгали вежливо и безудержно, выуживали выгоду из потока товаров и услуг, текшего повсюду. На Риальто можно было купить что угодно – от граната до судоходного контракта. Среди кабинок свои столики установили нотариусы – записывать сделки, – а над ними с балконов трясли дойками с нарумяненными сосками бляди.

Яго стоял, возложив длань на рукоять меча, а вокруг бурлила торговля; кто-нибудь из торгашей то и дело вскидывал голову – и ежился под солдатским хмурым взглядом. Немного погодя на брусчатке вокруг Яго расчистился круг – водоворот в потоке.

Одна шлюха поглядела вниз и сказала:

– Этот, должно быть, сильно воняет, раз от него все так разбегаются.

Когда из сутолоки выступил Антонио в сопровождении двух молодых хлыщей, обряженных по такой жаре слишком уж плотно, Яго не протянул ему руки.

– Вы опоздали, – сказал солдат.

– Дела, дела. Вы же не предупредили заблаговременно, – ответил Антонио. – Яго, это мои друзья, Грациано и Саларино. Пытались распотешить своею доброй веселостью мою меланхолию.

Яго кивнул каждому по очереди – оба они были и выше солдата, и крепче статью. Хорошо кормят, хорошо содержат, подумал он. Но слизни, подумал он.

– Господа, соблаговолите пиздовать отсюда.

– Прошу прощения? – не понял Грациано, аж вздрогнув, и мягкая шляпа его съехала на один глаз.

– Ненадолго, – уточнил Яго.

Антонио шагнул между ним и вьюношами.

– Послушайте-ка, Яго, господа эти…

– Дело, – прервал его солдат.

– Дела Антонио – и наши дела, – сказал Саларино.

Яго пожал плечами.

– Брабанцио мертв, – сообщил он Антонио.

– Ой, – ответил Антонио. И повернулся к друзьям: – Пиздуйте-ка вы и впрямь.

– Совсем ненадолго, – поддержал его Яго, и двое растворились в толпе, по виду – скорее радуясь освобождению, чем оскорбившись.

Антонио схватил Яго за сорочку и повлек за собой в уголок между будками торговцев пряностями.

– Брабанцио умер? Когда?

– Его перезрелый труп нашли сегодня утром. Слуги спустились в погреб на вонь. Мне донес мой верный человек на острове. Он приходует одну служанку Порции по случаю.

– Стало быть, Порция уже вернулась из Флоренции?

– Только вчера. Монтрезора не видели две недели, с самого Успения. Челядь на Вилле Бельмонт думала, он поехал к Порции во Флоренцию – ну или на Корсику, отбирать у мавра Дездемону. А нашли его в таких глубинах дворца, что вонь и до винных погребов не добивала.

– В глубоких погребах? То-то я думал, что это от него ни звука не слышно. Стало быть, он там с той ночи, с дураком.

– Все всяких сомнений.

– Считаете, дурак пришел в себя и на него набросился?

– Нет. Я отправился в Бельмонт, как только узнал, едва послав вам записку о встрече. Возле тела стояло ведерко с раствором, и лопатка каменщика в нем застыла. Незадолго до смерти Монтрезор клал стену. Должно быть, давно собирался – еще до того, как посвятил нас в свой план. Сдается мне, он замуровал дурака в той глубокой келье, куда мы его втащили. И оставил его там умирать.

– А достроив стену, не выдержал и умер. Брабанцио же был очень стар и немощен телом, хоть и не рассудком.

– Его сожрали, – сказал Яго и улыбнулся: по лицу купца прокатилась волна ужаса.

– Крысы? – уточнил Антонио. – Если он так долго пролежал там мертвым, я бы не удивился…

– Да, они – но после того, как кто-то оторвал ему голову, отъел руки, схарчил печень и сердце.

– Значит, не крысы?

– Кости в руках его расщепились. Я как-то видел человека, чью руку вырвало якорной цепью. У Брабанцио кости выглядели так же. – Яго порылся у себя в поясе и вытащил длинный, причудливо изогнутый черный клык, в половину своего большого пальца. – Нет, Антонио, то были не крысы. Вот что вытащили из того, что некогда было его ягодицей.

– Ему и задницу съели?

– Понадкусывали.

– И Порция все это видела?

– Челядь ее не пустила. Побоялись того, что может таиться в темноте. Я на него взглянул первым. Обернул его в мантию, пока не спустились другие. Сказал, что он споткнулся, упал и его съели крысы. Ведро и мастерок спрятал глубже в подвале. Никто не усомнится.

– Значит, вы думаете, дурак до сих пор замурован в подвале?

– Стена была цела. Вы услали прочь того здоровенного балбеса, что прислуживал дураку, не так ли?

– Послал ему поддельную записку от дурака на следующий же день. Мой подопечный Бассанио устроил дело так, что верзилу и обезьяну погрузят на судно до Марселя, и заплатил за их переезд. Считаете, это мог сделать Самородок?[16]