Аркадий Макаров - На той стороне

Разгрузятся, сделают профилактику аппаратуре и себе, а к вечеру снова в дорогу, снова счастливую жизнь высвечивать из гущи беспросветных будней.

Едут они так. Дорога неблизкая. Василий и начнёт откуда-нибудь сбоку про Настёнку спрашивать, интересоваться о девичьей жизни.

Серёга отмахивается – живёт чего там? Тоже по деревням обитает, только всё больше пёхом, прививками, гигиеническими просвещениями занимается. Гулять некогда.

А чего спрашивает? Пришёл бы, она по субботам завсегда дома.

– Заходи к празднику, сам увидишь. Чёрт гривастый! – прикрикивает на Распутина Сергей, тот, нехотя, переходит на бег затем снова, меланхолично подёргивая головой, перестаёт пылить, и таратайка опять покачивается в летнем мареве.

– Как же, придёшь к вам! Отец твой зверюгой на меня смотрит. Небось, выгонит, – вправляет разговор в нужное русло напарник.

– Ну, может, и выгонит. А волков бояться, так и в лес не ходить.

– Ну, что ж, приду как-нибудь.

На другой день в гости пришёл один, без Сергея. Галстук лопатой, кожаный пиджак конопляным маслом натёр, сапоги из-под утюга светятся, как лампы на праздник – подковки о половицы цокают. На всякий случай встал под матицу. Кланяется:

– Здравствуйте!

– Здоровей видали, – недовольно пробурчал в разлапистые усы хозяин дома, даже не предложив гостю табурет. – Чего пришёл? Вроде праздника никакого нет, а ты без делу по дворам шатается.

Хозяйка глаза отводит, неудобно за мужа, а перечить не может. Не положено.

Гость с ноги на ногу переминается, сапоги проклятые кожей скрипят. Сердце – тук-тук-тук!

– А я к Сергею Степановичу. Он мне по работе нужен. – А сам глазом из прихожей в горницу заглядывает. На что-то надеется. А вдруг из-под божницы оттуда розовый бутон зацветёт. Настёнкина улыбка засветится. Чудеса не только в сказках случаются.

– Ишь, какой вежливый! По имени-отчеству собутыльников величать начал. Нету его! Небось, сам знаешь, где он в эту пору гнездо свил, стервец. Вы с ним – одна шайка-лейка. И нечего тут придуриваться. Чего стоишь? Дай пройду!

Хотя дверной проём был сбоку, но хозяин почему-то шагнул от окна к гостю, как будто тот стоял у него на дороге.

– Ишь, свет зазастил!

Степан Васильевич, не церемонясь, надвинулся на парня, стараясь вытолкать его за дверь.

«Ах, ты, хрен старый! – ругался про себя, выходя из неприютного дома, озадаченный жених. – Дать бы тебе разом по хлебалу за твою вежливость, да руки связаны! Перед Настенькой срамиться не хочется. Обманул Серёга. Сказал, что сестра дома будет одна, – говори, сколько хошь, никто не помешает. Вот тебе и наговорился…»

Сбоку скрипнула калиточка, и в прогале с тихим смешком вспорхнул весёлый цветастый платочек, нарядный, как летняя бабочка.

Но жених, заложив руки за спину, уже вышагивал по пыльной улице, норовя, во что бы то ни стало, отыскать своего дружка, и высказать всё, что он о нём думает. Тебе, дураку, мол, динамо крутить только, а не сердечные дела решать.

– Э-э, Макарыч, всего и делов-то! Нашёл о чём тужить, мы Настёнку в два счёта окрутим! – сбил Сергей свою форменную с крылышками фуражку на затылок, когда они готовили аппаратуру к вечернему сеансу в соседней деревне, до которой и пешком час ходьбы, а на вверенном им рысаке по кличке «Распутин» – глазом моргнуть. – Я сестрёнку сегодня с собой на кино приглашу, а там ты уж сам постарайся ей в душу влезть. Да и с руками поаккуратней, а то последний твой глаз выцарапает. Ну, а на мой кулак можешь всегда рассчитывать. Я в стороне стоять не буду. Во, получишь! – выставил он свой жилистый смуглый кулак.

– Действуй по-хорошему, чтоб всё было честъ-по-чести.

Обрадованный воздыхатель мимо ушей пропустил замечание насчёт глаза. В другой раз такое он своему динамокрутителю не простил бы.

– Давай, иди за Настей! С аппаратурой я и сам справлюсь. Скоро я и тебя научу кино гнать. Специалиста сделаю. Иди!

Соловьи запели, защёлкали под рубашкой. Как же он раньше не догадался пригласить сестру Серёги на сеанс? Небось, и её храпоидол-папаня не догадался бы. Кино все любят. А киномеханик молодой любит девушку Анастасию. Имя-то, какое сладкое!

Для сегодняшнего сеанса из небольшого выбора кинолент он отложил фильм с многообещающим названием «Мать».

О чём будут рассказывать бегущие картинки, он ещё не знал. Фильм только что привезли из областного отдела кинофикации, но само слово «Мать», как нельзя кстати, подходило для сегодняшнего показа и так воодушевило моего отца, что он тут же, не дожидаясь вечера, решил сделать пробный прогон ленты, чтобы разобраться в его содержании, а то потом как же комментировать зрителям то, что происходит в фильме. Ведь сегодня ему надо показать всё, на что способен настоящий пропагандист советской культуры.

Вездесущие мальчишки резво крутили динамо, наперебой стараясь угодить дяде киномеханику, который на этот раз оказался и не таким злым, разрешив смотреть картинки, которые сами двигались на побелённой стене кинобудки.

Сам киномеханик по-соколиному вглядывался в меняющиеся кадры, разбираясь, что к чему. Там дрались, пили, куролесили такие же ребята, как и он сам.

Вначале всё было похоже на действительную жизнь фабричных рабочих.

Ещё недавно Бондари были таким же посёлком – неугомонным и шумным. Вон ещё и теперь разграбленная и разорённая суконная фабрика сквозит пустыми окнами, воткнув щербатую трубу в низкое дождливое небо.

Теперь в Бондарях безработица. Бывшие фабричные плохо привыкали к новой непонятной жизни. Три маленьких колхозика, кое-как сбитые из ткачей и мехрабочих, не успев встать на ноги, на глазах разваливалась. Не привыкшие к земле фабричники, матеря всё на свете, спустя рукава колупались в земле, понукаемые пришлыми руководителями, которые и сами, не понимая ничего в крестьянском деле, гробили на корню и урожай, и благие начинания…

Ладно. Всё. Разобрались.

Пьяная гольтепа, снующая на экране, замыслив революцию, разом бросила пить и кинулась распространять прокламации по цехам, устраивать забастовки. Значит, неотвратимо грядёт кризис капитализма, у забитых и угнетённых глаза просветлённые, в каждом – отблеск мировых пожарищ. Даже затурканная и битая мужем мать Павла, вздыбив руки, зовёт своего сына и его партийных товарищей на священную борьбу классов. Так, понятно. Это они учили в школе киномехаников на каждодневных политзанятиях. Надо только правильные слова подбирать, чтобы, да дай Бог, матерные не выкинуть. Тогда – прости-прощай. За хулигана примет. Нет, надо всё, как учили, говорить.

Киномеханик, смотав ленту, бесконечно прокручивал и прокручивал в голове текст, который он сегодня будет вещать народу. Здесь у него последняя надежда. Будем мостить мосток к другому берегу, где поют сладкие соловьи любви…

Сестра Сергея с радостью согласилась поехать в Метрополье, недалёкую от Бондарей деревню, где кинопередвижники должны были организовать сеанс.

А почему не поехать? Брат рядом, да и сам киномеханик выглядит приличным человеком, обходительным, не как местные, которые спьяну пообвыклись горлопанить непристойные песни да частушки, драться между собой, да грубо приставать. А этот с виду – совсем городской молодой человек, а что глаз, говорят, потерял во время кулацкой перестрелки – ещё ничего. Что ж теперь делать? Ну, потерял. Главное – человек, и руки-ноги целы. Этот не будет заниматься пустобрёхством и пускать мыльные пузыри, показывая из себя, какой он герой. Жалко, конечно, но и с одним глазом люди живут. Вон соседа, Ивана Махоткина, с гражданской войны совсем без ног привезли – и ничего. Тётка Поля его не бросила. Который год за ним ухаживает, троих детей нарожали.

У папани отпрашиваться не стала. Зачем лишние разговоры да оправдания? Что она, школьница, какая? «Скажу, на улице была», – решила для себя Настёна, накинув на плечи голубой полушалок с кистями, и пошла тихонечко с братом за переулок, где её ждал, прикуривая от папиросы папиросу, неугомонный страдалец.

Отдохнувший жеребец Распутин краешком копыта нетерпеливо подгребал землю, словно выискивая в траве потерянный золотой бубенец.

Радостный воздыхатель торопко усаживал гулёну в пружинистую бричку, расстелив свой заморской кожи вишнёвый пиджак. Ещё брал в Торгсине, когда артелил в Москве, большие деньги стоил пиджачок, а теперь – нате вам! Ничего не жалко! Сам под ноги такой красавице выстелился бы, коль разрешила…

– Нн-о! Родимый!

Напарник, чертыхаясь, еле успел вскочить на изгибистую подножку.

– Куда гонишь, Макарыч? Попридержи вожжи!

Какое там! Только весело закружилась бондарская пыль под окованными железом колёсами. Только ойкнула прохожая баба, и долго смотрела из-под руки на лихих кучеров: «Кудай-то они так спохватились? Никак пожар где?»

А пожар, действительно, горел в груди не от капли винца у лихого молодца, и нечем было забить-остудить пылающий угль.