Евгения Демина - Хозяйка мельницы

— Пока готовим, обсохнем, — подхватил Светан. — Клюкву варить хочешь?

— Ага. Сюда бы нашу Рогнеду, она бы наварила… И чабрецом бы напоила, и клюквой…

Владко вертел стебель багна. Листья как кованые. Спать тут нельзя — одурманит. Зато гнус отгоняет. Дальше уйдёшь — съедят.

— Смеётесь надо мной. А помнишь, Светан, как в баню за девками подглядывал?

— Да когда это было?

— Когда? Когда женат ещё не был, — расселись, где берег посуше и вместо болотного цвета — девясил и конюшина. Владко и Святча складывали костёр. — Мы тогда с Гордеем и Вадимом дружили. Они постарше нас, мы хвостом за ними ходили, хотели во всём как они быть. Подбили нас как-то потешиться. Сначала сами посмотрели, потом нас по очереди подсаживали. Светан, значит, перекинулся, чтоб не узнали. Голову в оконце просунул. Оно заволошное, узкое, а холка у братца — ого какая. Да ещё просунуться подальше надо, во все углы заглянуть. Он и застрял. Туда-сюда. Никак. Девки видят: морда мохнатая сверху торчит и жалостливо так смотрит. Ух, порадовались. Целый день листочками плевался. Все веники об него ободрали. Покусал кого-то.

— Тебе смешно, — Владко аж согнулся — получил под рёбра.

— Смешнее Вадиму с Гордеем было, когда ты у них на плечах потоптался. Когтищи — хоть зашивай. Он с ними с тех пор не дружит.

— Ха-ха. У меня чуть глаза не повылазили, а он укатывается, — Светан опрокинул брата и повозил по траве. Тот едва не угодил пяткой в огонь: пока рассказывал, хорошее пламя раздули.

— Эй! Огонь всё-таки! — напомнил им Святча. — Его уважать надо.

Не донесли они свою обиду, по дороге рассорили. Ехали мстить, за ворота вышли в слезах, а теперь как на праздник. Поход бойнику что игрище, погоня что салки. Зверь живёт, пока охотится, пока бежит — за кем иль от кого, пока пена с боков клочьями да кровь бьёт в голову. Посади лютого на цепь, держи во дворе, корми с блюдца, блох вычёсывай — сдохнет с тоски. Поставь молоко надолго — скиснет. Спрячь наряд в сундук подальше — истлеет. Вот и кровь — застоится, загуснет от тины как топь весенняя. От дров одна польза — когда сгорят. От мяса — когда съедено. Чем дожить до старости, ни песни, ни пляски не выучив — выходи на веселье, пусть запомнят в красоте да в силе. Кто живой останется.

Тихо на подворье, не звякнет сбруя, не скребут порога когти, не катится бочка из погреба, не стукнет о стол ендова.[68] Вся усадьба — в людской и в девичьей. Холопы да батраки — на войну не возьмёшь, дом не поручишь. Косят сено, колют дрова, белят посконину[69]. Доверь дреговичу топор, пусти девку стирать на реку — и не твои это люди, поминай как звали. Наймиты за ними посматривали, роднились — и вели в город, на вече, к соседям-пахарям. Вече давало приют, община давала кров. Пленные принадлежали Искоростеню — и только Искоростень решал, кого освободить. Но помнил полюдье[70] — и всё возмещал. Рабов выкупали зерном, плодами, птицей, ремеслом. Если плату прислал кузнец — торговаться не след. По собственному почину князь редко кого отпускал. Разве девиц, тяжелевших от его людей. Почти все женатые дружинники имели супругами полонянок.

Княжны всё гадали, возьмёт батька Весну или дождётся, пока она понесёт. Без мужчин их никто не мирил, и Рогнеда бранилась с Вёсенкой по пять раз на дню, грозила, что выдаст её за холопа. Та стращала сестрой-колдуньей.

Услышав скрип ворот, княжна понадеялась, явились старейшины — с вестью, что какому-то людину приглянулась их раба, и он готов купить ей свободу.

Лисютка позвала её, Рогнеда дожевала яблоко — последние дни тянуло на кислое — набросила платок и поплелась к воротам.

Гости важные, хоть не старейшины. Воевода и бирич[71] Ведан. Не кланялись, только кивнули.

— Здравствуй, большуха, — Стоян обмерил её глазами.

— И тебе здравствовать, и дом — полную чашу, — устелила голос им под ноги, процедила, провеяла, аж зашипела.

— Когда замуж успела?

— Когда рак на горе свистнул.

— Нам отца твоего повидать, — сказал Ведан. Смотрит — мёртвым огнём Громовника. Лиловые молнии мечет. Князю только в волчий месяц[72] закрома открыты, биричу — круглый год. На старейшин, на пиршества, на ополчение. На воеводу то есть.

— Нет его, на Сож подался, к сыну приёмному — погостить, — язычок у змеи раздвоен. На одной половинке правда поместится, на другой — кривда, и в спор меж собой не вступают.

— Со всей дружиной?

— Они как братья — всё поровну делят.

— Небось, верховыми?

— И они похвалиться любят.

Бирича княжья родова не любила ещё за то, что он кожух волчий носил. Какой одному Ростиславу можно. Волки, говорит, и нам братья, раз одно племя. Да какой ты волк, псина дворовая. Ступай, гложи свои объедки. Пояс на тебе браный — не кожаный.[73] И обуться бы в лыко, а то — сапоги напялил.

— Чем хвалиться? Костями? — прибавил Стоян. — Слыхали мы, табун ваш медведи заели.

— Откуда? Медведи сказали? — глаза её стали совсем непрозрачными, зрачки сжались в щёлки.

— Да куда нам до твоих братцев, мы люди простые, иных наречий не понимаем. Так медведи — или мор какой?

— А может и мор. Мы пока сами не знаем, — слова сочились сквозь улыбку желтоватой едкой слюной. Рогнеда облизнула губы. — Я сама весь хлев исходила, весь загон, и что делать — ума не приложу.

Ведан подался назад. Княжна нарочно ступила поближе.

— Если на нашу скотину перекинется — пеняйте на себя, — ответил Стоян. — Что хочешь делай, но чтоб к городу эта напасть не подступилась.

— Тогда скажите вашим мужикам, пусть за околицу сегодня не высовываются и спать ложатся пораньше.

— Передам, молодушка, не волнуйся. А то, может, плуг нужен? Мои молодцы пришлют.

— Да у нас свой есть. И даже косы. И серпы.

— Тогда прощай, Рогнеда Ростиславна. Завтра сам борозду проверю.

— Прощай, Стоян Вышатич. Прощай и ты, Ведан Стретич… А-апчхи! Ой, простыла, кажется. Бывайте, всего вам доброго, — Рогнеда сердечно пожала им руки и не велела сразу запирать, чтоб посмотреть, как бирич с воеводой плюются и отряхиваются.

День потянулся как обычно. Ближе к вечеру женщины и девицы будто засуетились. Так, невзначай, быстрей прежнего замелькали подолы. Замелькали и стихли. Протопали до сарая босые Лисюткины пятки. Подались на ночь глядя за ягодами Яра с Умилой. Зоря на стирку с корзиной белья захватила глиняный черепок. Годна ходила в кладовую за лучинами: якобы все догорели… Конюхи дружно решили не водить сегодня лошадей в ночное. Потом привязали собак. После сумерек мужская половина стихла. Женская — и не думала. Спать легли только дети и Людмила. Добричка обиженно зарылась в одеяло в обнимку с котёнком. Красена утешала её тем, что других девочек тоже пооставляли: и Брану, и Драгицу, и Малушу…

Рогнеда нашла Хильдико, наказала раздеваться до рубашки и распускать волосы.

— Ворожить идём? — спросила свейка, охотно стаскивая сарафан: было ужасно душно.

— Пахать. Испугались все, что скота недосчитаются.

Вокруг крыльца собрались девки и женщины, все в белых сорочках, босые и с непокрытыми головами. Стоило свейке занести ногу через порог — белая стая зашикала и зафыркала:

— Чужая она! Прочь её! Прочь!

— Главное — девка, — отрезала Рогнеда. Распущенные косы покрыли её как дёготь, даже при ходьбе не полоскались, точно кожей облепили — чёрной, иссиня-маслянистой. — Чем тише, тем лучше. Пошли.

И потащила Хильдико за собой. С ними поравнялась рослая Годна — несла лучины, одну отдала княжне. Та недовольно покосилась на огонь. Не надо бы, да ночи летом тёмны.

— Близняшки где?

— Сзади, с Вёсенкой.

— Как это их угораздило?

— Серпы делят, не всем хватает, — слова перекатывались под гортанью — ни дать ни взять через кадык. Бойкий рыжий лепесток окатывал светом литые руки. Если бы не вздёрнутая грудь, кто не знал Годну, счёл бы переодетым парнем. Не иначе, дразнили «двусбруйной».

За ней Невена и Яра волокли соху. Годна сжалилась и одной рукой подхватила оглоблю.

У самых ворот Зоря нырнула в темноту и выловила горшок с песком.

Толпа свернула вправо и вереницей вытянулась вдоль забора. С безлунного неба как сквозь сито посыпалась водяная пыль. Лучины задымились. Рогнеда улыбнулась.

— Дай ночи потемнее, — забормотала худенькая Роса. Шёпот отскакивал от мороси, как пшено колотится в посуде, если встряхнёшь.

— Потемнее? — донеслось из мрака. — Проведёшь нас вокруг города — можно и потемнее.

Рогнедина лучина уже погасла, да и остальные тоже. Зоря накрыла горшок полой.

Женщин облепила чернота: лезла в глаза, в ноздри, в уши — так водяной утягивает за ноги в неурочное купание.

Хильдико не поспевала за Рогнедой. Сокол зорок на свету, в высоте, а не ничком в земле посреди ночи. Вытянула перед собой руку — не напороться бы на что. Даже лица большухи не видела. Спутница выступала уверенно.