Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

Могилевский посад большой и тесный. Около трехсот хат стоят одна возле одной. Узкие улочки пересекают посад от большого к малому внутреннему валу. Живет в хатах разный люд: обедневшие ремесленники, подмастерья, мелкие торговцы, похолки шановного панства и даже бывшие куничники, которым удалось перебраться в город и заняться промыслом.

Запылали посадские хаты, перебрасывая пламя с одной улицы на другую. Тяжелый сизый дым, словно пушистое одеяло, медленно плыл к центру города, потом поворачивался в сторону Днепра и полз к Луполову. Широкие языки малинового пламени поднимались за дымом, то гасли, то разом вспыхивали гудящей, жаркой стеной. Из посада бежали люди за вал, в поле. Иные торопились укрыться за малым валом, куда огонь переброситься не мог. В огне гибло имущество и скот, который с воем, лаем и кудахтаньем носился по улицам, ища убежище.

А за большим валом длинной, колыхающейся змеей уползало по шляху войско гетмана Януша Радзивилла.

Мая первый день 1655 года выдался погожим. В лазоревом небе до рези в глазах ярко светило солнце. В этой бездонной, прозрачной голубизне неутомимо пели жаворонки. На деревьях монастырских и панских садов набухали почки, и через день-два яблони выбросят нежные, бело-кремовые лепестки. Приднепровский луг укрылся сочной молодой травой. И потому больнее было смотреть, как дымились пепелища ремесленного посада. Люди хмуро стояли в тех местах, где были хаты, ворошили дрекольем золу, словно хотели увидеть или найти что-либо из пожитков, не тронутое огнем. Но из-под углей выворачивали черепки посуды да кое-где находили почерневшие в огне топоры или вилы.

Алексашка прошел посад и спустился к Днепру. Возле воды сел на валун, нагретый солнцем, смотрел, как возле самого берега юрко вертелись мальки пескарей, тычась острыми головками в мелкий белый песок.

Алексашка сбросил пропахшую потом рубаху, снял капцы и до колен закатил штаны. Ступил в воду. Она была холодной, и у Алексашки сперло дыхание. Но все равно стал мыться. Мелким песком потер ноги, начал умывать лицо. Послышалось Алексашке, что кто-то окликает его. Поднял голову и оторопел. На противоположном берегу Днепра стоял всадник. Поблескивал островерхий шлем, на луке, поперек седла, лежала пика, «Воин!.. Русский воин!..» — заколотилось сердце.

— Смерд! — кричал всадник.

— Чего тебе? — отозвался Алексашка.

— В городе войска нет?

— Панского нет… — кричал Алексашка. — Отряд воеводы Воейкова стоит…

— Спасибо за доброе слово!..

Всадник повернул коня. Алексашка взобрался на валун и ахнул: в версте от берега увидал войско. Начал поспешно обуваться. На ходу натянул рубаху и бросился опрометью в город. Пулей влетел на крыльцо дома, где жил воевода. Воейков вышел навстречу.

— Какие вести принес?

— Государево войско под городом! — задыхаясь от бега, выпалил Алексашка.

— Где видал?

— За Днепром, на лугу.

— Добро разглядел? Не перепутал? — и приказал слугам: — Коня!

На колокольне Успенской церкви звонарь тоже увидел войско. Он несколько раз дернул веревку большого колокола, и над Могилевом покатился гулкий звон. Потом звонарь бросился по лестнице, оглашая двор хрипастым криком:

— Пришли!.. Господи, пришли!.. Царевы ратники пришли, господи!

Воевода поскакал к мосту и у реки встретился с передовым отрядом войска князя Трубецкого. Отряд вел полковник Тульчин. Не прошло и получаса, как через распахнутые ворота большого и малого валов проскакали ратники и возле городской ратуши спешились. А на площадь уже бежал люд. Бабы, обливаясь слезами, облепили Тульчина и, падая перед ним на колени, молили бога, чтоб дал здоровье царю-батюшке и русским ратным людям. Растолкав баб, мужики и ремесленники подхватили полковника и воеводу Воейкова на руки и понесли к церкви Успения. Худой и желтый старик дергал полу кафтана Тульчина.

— Пухли от голоду, батюшка, мерли, как мухи… Кладбище детками малыми выложили. И ждали тебя, батюшка, ждали…

— С ратными людьми в земляном валу и в остроге сидели в осаде февраля шестого числа… А Поклонский крест царю целовал и предал клятву свою!..

И посыпались жалобы и обиды на шановное панство, под гнетом которого стонал простой люд.

— Слава государю Ликсею Михалычу-у! — закричал замотанный окровавленным тряпьем ратник.

И вся площадь ответила многоголосо:

— Слава! Слава!..

— Долгие лета царю всея Руси!.. Сла-а-ва-а!

— На веки веков вместе с Русью!

— Под руку Ликсея Михалыча! — кричал ратник.

У Алексашки, стоявшего в толпе, сжалось сердце.

Внезапно ощутил, как застучала в виски кровь. Ему стало душно, и он растянул ворот рубахи. «Под руку Ликсея Михалыча…» — эта мысль не давала покоя все годы. Только и жил надеждой он, Алексашка, как и весь люд Белой Руси, что кончится вечное панство князей, помещиков, богатой шляхты, навсегда сгинет власть иезуитов. «Под руку Ликсея Михалыча…» Станут широко открыты дороги на Русь. Будут московские купцы возить в Полоцк, и Могилев, и Пинск, и другие города хлеб, кожу, блону, изделия из злата и серебра. Заказаны станут дороги для ворога. Не придут за полонянками крымские татары, не станут совершать набеги литовцы и немцы. А если и появятся на рубежах недруги — не даст русский государь в обиду ни белорусцев, ни черкасов. Встанут все единой, нерушимой семьей… «Под руку Ликсея Михалыча…» Не будет гонений на православную церковь, на веру. На всей Белой Руси начнется строительство храмов. А еще будет у белорусцев своя рада, как у черкасов. И объединятся все земли — Полоцкая, Могилевская, Новолукомльская под одно архиепископство, о чем думал и говорил дисненский игумен Афиноген Крыжановский.

И вдруг на площадь принесли новое радостное известие: черкасы пришли!

Люди бросились к воротам, побежали к Днепру. Там к песчаной отмели пристало пять байдак. Около сотни черкасов, вооруженных мушкетами и саблями, в синих шароварах и смушковых шапках, шли в город. Рослый и плечистый смуглолицый казак подошел к воеводе Воейкову и слегка поклонился.

— Наказной гетман Иван Золотаренко велел кланяться тебе…

После приветствий и расспросных речей о здоровье гетмана и воеводы на площади стало шумно. Повсюду слышался белорусский, русский и украинский говор. Над людским гомоном, над площадью, над городом плыл торжественный звон колоколов.

Алексашка с саблей на боку вертелся на площади, рассматривая русских ратников. Остановился возле рослого конника, с восторгом дивясь ладно подогнанной амуниции. В эту минуту его кто-то крепко схватил за руку повыше локтя. Алексашка повернулся и оцепенел, уставившись на гладко выбритое лицо, свисающие усы и оселедец. Смотрел и не мог вымолвить слова. Наконец вздохнул и прошептал:

— Любомир!..

— Я.

Любомир развел большие сильные руки и, обняв Алексашку, прижал к себе.

— Здравствуй, друже! Шел в Могилев и сердцем чуял: встречу! Верил, что ты жив.

— Жив. А многих давно нет…

Алексашка вспомнил Небабу, Ивана Шаненю, Гришку Мешковича, Фоньку Драный нос. Как из тумана, выплыли на мгновение и исчезли Устины глаза.

— Пойдем-ка из этой толчеи!..

От площади прошли улицей к валу, взобрались на него и сели на траву. Любомир глубоко вздохнул и посмотрел в глубокое, облитое солнцем небо. Несколько минут сидели молча. Этого времени Алексашке было достаточно, чтоб подумать о новой жизни, которая в тяжелых кровавых боях приходит на Белую Русь…

Илья Семенович Клаз родился 17 марта 1922 года в городе Могилеве в семье рабочего. Долгое время жил у родителей матери в деревне Заречье. Накануне Великой Отечественной войны учился в Минске, в педагогическом институте им. М. Горького. Тогда же и появились его первые стихи в институтском альманахе «Наша творчасць» и республиканской газете «Сталинская молодежь».

С первого и до последнего дня войны Илья Клаз на фронте. Был дважды ранен, участвовал в боях под Старой Руссой, Ригой, Варшавой, Берлином. В последние дни войны был прикомандирован к 150-й дивизии, которая штурмовала рейхстаг.