Леонтий Раковский - Генералиссимус Суворов

Александр Васильевич лежал в избе один. Адъютанты тревожно шептались за дверями. При нем неотлучно сидел фельдшер Наум, которому Александр Васильевич верил больше, чем лейб-медику Вейкарту, и Прошка. Суворов видел по глазам: все думают, что он умирает.

Он слышал, как на дворе, под маленьким тусклым оконцем хаты шуршали, точно мыши, деревенские ребятишки. Слышал их испуганное:

– Тут лежить. Помирае…

Он слабо улыбнулся ребячьему лепету.

Было тяжело и больно. Сам себе признавался:

«Ветшаю ежечасно…»

Но смерти он еще не чувствовал. Голова еще работала ясно.

Он лежал и мучительно думал: кто? Кто обнес, оклеветал его? Кто снова настроил царя против Суворова?

Великий князь Константин Павлович?

Когда в Италии, у Басиньяно, великий князь очертя голову бросился на превосходные силы французов и русские понесли урон, Суворов хорошо отчитал великого князя. Константину Павловичу, конечно, это понравиться не могло, но он быстро понял, что сам кругом виноват. И во весь Итало-Швейцарский поход великий князь держался хорошо, солдатом. К Суворову был почтителен и добр.

Нет, Константин Павлович такой подлости не сделает!

Выплыло хитрое лицо статского советника рыжего Фукса.

Недаром он – Фукс, лисица. По шерсти и кличка. Царский соглядатай.

В походе он был кроток, как ягненок. В Швейцарии от страха заболел медвежьей болезнью, а как спустились с Рингенкопфа на твердую землю, вдруг переменился, заважничал. Вдруг объявил правителю канцелярии полковнику Лаврову, что он не зависит от Александра Васильевича, что имеет секретные поручения.

Он! Другого никого нет и не может быть!

Суворов застонал. Сквозь натужный кашель вырвалось:

– Боже, за что страдаю? Лучше б я умер в Италии! Лучше б погиб в альпийских горах!

– Ну, завел свою песню! Будя! – притворно грубо оборвал его Прошка. – Лучше бы, лучше бы!.. Солдат, а раскудахтался… Лучше бы домой поскорей ехать. В Петербурге вас ждут не дождутся. И чего убиваться-то раньше времени? Ничегошеньки не случилось, а он… Генералиссимусом был, им и остался. А выговор – что? Выговор может всякий получить. Военная служба, она, брат, такая!..

Александр Васильевич никогда не обращал внимания на Прошкины рацеи, но на эти слова невольно подумал:

«А ведь говорит резонно. Так твердят и адъютанты. Мол, ничего не случилось. Император Павел сыплет выговоры направо и налево. У царя не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Может, они и правы?»

В этом измученном, исстрадавшемся старом теле опять пробудился неугомонный суворовский дух.

Александр Васильевич порывисто приподнялся:

– Не ворчи! Зови адъютантов. Поехали дальше!

VII

Тихим апрельским вечером въезжал суворовский дормез в Стрельну.

Приближаясь к Стрельне, Суворов собрал последние силы и велел надеть на себя парадный мундир. Облокотившись на подушки, он полулежал в дормезе.

Вечер был теплый. Окна дормеза Александр Васильевич велел спустить – ветра не было.

Он ехал, втайне надеясь на то, что хоть в Стрельну император пришлет своего флигель-адъютанта встретить генералиссимуса…

В Нарве не оказалось ни придворных экипажей, ни царского посланца.

В Стрельне, у знакомого почтового двора, как на каждой станции в далеком пути от Кобрина до Петербурга, стояла и ждала генералиссимуса толпа народа. Крестьяне и солдаты, горожане и чиновники, ремесленники, причетники и купцы. Женщины и дети. Стар и мал. Теснились к дормезу Суворова.

Царь не пожелал встретить великого полководца, – его встречал народ.

В Стрельне Александра Васильевича ждали родные – Аркадий, Димитрий Иванович Хвостов – и князь Багратион.

В окна дормеза со всех сторон тянулись букеты цветов. Женщины подносили к окнам детей.

Суворов был тронут этой встречей до слез:

– Спасибо, родные! Спасибо!

Он благословлял детей, которых протягивали к нему.

Вечерело.

Политичный, осторожный Димитрий Иванович торопил дядюшку поскорее ехать домой, – боялся, чтобы эту встречу не сочли за демонстрацию. Суворов же не спешил. Сумрак белой ночи был кстати опальному генералиссимусу: лучше незаметно проехать по опустевшим петербургским улицам до тихой Коломны, к дому Хвостова на Крюковом канале.

VIII

На следующий день по приезде Суворова в Петербург к нему явился посланец царя.

Суворов был так слаб, что уже не вставал с постели. Теперь он лежал не на сене, а на перине в кровати.

Димитрий Иванович Хвостов вбежал в комнату дядюшки:

– От государя!

И, не дождавшись, что скажет Суворов, кинулся назад, широко распахнув дверь:

– Пожалуйте, ваше сиятельство!

Прошка, поправляющий постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.

Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.

В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.

Суворов метнул глазами.

«Издевается! Нашел кого посылать!»

– Кто вы, сударь? – гневно спросил он.

– Граф Кутайсов.

– Граф Кутайсов? Кутайсов… Помилуй Бог, не слыхал такого графа. Есть граф Панин, граф Воронцов, граф Строганов, а о графе Кутайсове не слыхал! А что вы такое по службе?

– Обер-шталмейстер [119] .

– А прежде чем были?

– Обер-егермейстер [120] .

– А прежде?

Кутайсов запнулся. Он стоял краснее своего мальтийского мундира.

За его спиной Хвостов, в ужасе воздевая руки, поспешно скрылся за дверью.

– Да говорите же, сударь!

– Камердинер, – выдавил Кутайсов.

– То есть вы чесали и брили своего барина?

– Т-точно так-с…

– Прошка! Вот взгляни на этого господина. Он был такой же холоп, как и ты. Да он турок. По их магометанскому закону пить нельзя. Вот и видишь, куда он взлетел. Его к Суворову посылают! А ты пьешь, как лошадь. Из тебя толку не выйдет!

И Суворов отвернулся к стене.

Кутайсов ушел несолоно хлебавши.

Провожая графа Кутайсова до кареты, Хвостов лепетал, что к сожалению, дядюшка слаб, дядюшка никого не узнает, дядюшка бредит.

– Да, да, он бредит, – соглашался сконфуженный Кутайсов.

Но пока что Суворов еще не бредил. Временами ему даже становилось как будто легче. Его возили по комнате в кресле.

Все врачи удивлялись, как это в немощном теле цепко держится жизнь.

– Жизненные запасы его удивительны, – говорили врачи.

Суворов понимал, что жить ему осталось немного. Но жить он так хотел!

Все подбадривали его, говорили, что он поправляется.

– Мы еще в Кончанское поедем, рыбу ловить будем, – говорил фельдшер Наум.

– Нет уж, брат, отловил я… Мне не встать…

– Дядюшка, я знаю, что вы от этой болезни не умрете, – старался уверить его Димитрий Иванович Хвостов.

– Думаешь?

– Убежден!

– Ладно. А ежели я остаюсь жив, сколько еще лет проживу?

– Пятнадцать!

– Злодей, скажи: тридцать!

Но все-таки с каждым днем он слабел все больше и больше. Он прекрасно помнил далекие годы турецких войн, но путал названия городов, рек в прошлогоднем Итало-Швейцарском походе.

Больше надоедливой фликтены угнетала Александра Васильевича царская опала: она добивала последние силы генералиссимуса.

Суворов на Крюковом канале жил уединеннее, заброшеннее, чем даже в Кончанском: он был заперт в четырех стенах комнаты.

Царская немилость не ослабевала.

Павел I лишил Аркадия звания генерал-адъютанта, которое он пожаловал во время Италийского похода, и определил его вновь в камергеры. А 25 апреля отнял у генералиссимуса Суворова его адъютантов.

Это окончательно убило Александра Васильевича. Напрасно Хвостов доказывал дядюшке, что сейчас такая полоса, что Павел I сыплет выговоры генералам направо и налево, что за весну он уволил из армии трех полных генералов, шестнадцать генерал-лейтенантов и пятьдесят семь генерал-майоров.

Суворову от этого было не легче.

Здоровье его ухудшалось с каждым днем. Жизнь уходила.

И на второй неделе своего пребывания в Петербурге Суворов стал все чаще терять создание.

На пятнадцатый день ему стало очень плохо. Царь, узнав о его тяжелом состоянии, прислал к нему князя Багратиона.

Когда Багратион приехал вечером на Крюков канал, в доме Хвостова стоял переполох. В прихожей неистово сморкался, плакал денщик Прохор. Перепуганные дворовые девушки Хвостовых сбились у двери прихожей, несмело заглядывали в залу.

Навстречу Багратиону выбежал сам Димитрий Иванович Хвостов – растерянный и растрепанный.

Александр Васильевич лежал без сознания. Племянница Аграфена Ивановна и заплаканный сын Аркадий (дочь Наташенька была в Москве) терли Александру Васильевичу спиртом виски. Фельдшер Наум давал нюхать спирт.

Багратион застыл у кровати. С перекошенным от боли лицом он смотрел на своего учителя и друга.

Суворов, худенький и маленький, лежал с закрытыми глазами.

Вот наконец он с усилием открыл глаза. Смотрел куда-то вверх, в одну точку. Потом медленно перевел глаза ниже, на Багратиона.