Владислав Бахревский - Тишайший (сборник)

Гаврила поднял свою больную руку, требуя тишины. Он обратился к дворянам:

– Я надеюсь, что вы не затаите на город обиды. У нас одна беда, и нам надо пережить ее вместе, делясь друг с другом последним. Завтра я жду дворянское ополчение в седле. Если вас не будет, то всем вам быть в тюрьме. Вы лишены будете не только избытков ваших, но и всего имущества и домов своих. Я сам поведу завтра войско на Снетную гору.

Донат был мрачен. Он ждал похвал за победу, а ее даже не заметили.

Подошел к Гавриле:

– Я выполнил твой наказ. Теперь позволь мне поединок с врагом моим Зюссом.

– Сегодня не позволю. – Гаврила обнял его. – Вот побьем завтра Хованского, тогда с Богом.

– Хорошо, – согласился Донат. – Я могу идти?

– Нет. Сейчас будем думать о завтрашней битве. – Увидел, что Ульян усаживается на лавке поудобнее, спросил его: – Ульян, а почему ты еще здесь?

– А где же мне быть? – удивился Ульян.

– Как – где? Возле острожка перед Власьевскими воротами.

– Иду! – Ульян встал. Подошел к Гавриле, замялся.

– Что у тебя?

– Дело одно! Отойдем в сторону.

Отошли. Ульян положил Гавриле незаметно от других в здоровую руку грамотку, полученную от Пани.

– Велено передать тайно, – сказал Ульян и быстро ушел.

Гаврила не удивился. Сегодня его разучили удивляться. Разжал ладонь. Грамотка была мала. Развернуть грамотку не успел. Стрельцы-телохранители подвели к нему Мирона.

– Вот, староста, к тебе рвется.

– Что случилось, Мирон? – спросил Гаврила.

– Да то и случилось. Убил я голубя. Вот он. – Вытащил мертвую птицу из сумки.

Гаврила спрятал грамотку в зепь, взял птицу. Так и есть. На ноге торбочка. И не пустая. Гаврила достал из нее клочок бумаги.

Старосту окружили все, кто остались во Всегородней избе решать судьбу завтрашнего сражения. Гаврила развернул голубиное письмо. Читать не стал, вспомнил о Мироне.

– За меткость твою, – сказал ему, – за большое радение в службе награждаю тебя, Мирон, саблей с дорогим камнем.

Такая сабля была в кладовой Всегородней избы. Ее отобрали у Собакина.

Счастливый возвращался Мирон к своей пушке на Гремячей башне, а Гаврила тем временем читал странную грамотку, добытую в небе. Неизвестный писал неизвестному: «Пришло два гусака, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных».

– Вот тебе и на́! – крякнул Максим Яга. – Загадка.

– Два гусака, гусята, белые вороны, – задумчиво проговорил Томила. – Пожалуй, загадка не больно-то хитрая…

Его перебил Донат:

– Два гусака: это я и Томила. Гусята – мой отряд. Белые вороны горемычные – пленные дворяне, которых мы привели.

– Все как будто сходится, – согласился Гаврила.

А Донат вдруг покраснел как рак: он вспомнил клетку с голубями.

– Ты что розой рдеешь? – спросил его Гаврила.

– А это ему стыдно, что он старому человеку слова не дал сказать, – усмехнулся Томила Слепой. – Впрочем, я давно не видел его краснеющим. Мы ведь и на пленных катались, как фараоны египетские.

– О всех делах забыть! – приказал Гаврила. – Думайте об одном – как согнать Хованского со Снетной горы.

Пока знатные стрельцы раскидывали мозгами, Гаврила прочитал и вторую грамотку, которую получил от Ульяна.

Прочитал и глазам своим не поверил. Вскочил резво на ноги:

– Задержать Ульяна! Доставить его немедля к нам во Всегороднюю избу!

Все всполошились, но Гаврила приказал думать о предстоящей битве и на вопросы отвечать не пожелал.

Гонец вскоре вернулся один. Взмокший, красный.

– Ульян Фадеев бросил отряд, с которым ходил на приступ острожка, и бежал к Хованскому.

– Измена за одним столом с нами сидела, – горько сказал Гаврила и бросил на стол тайную грамотку. – Именем государя без всякой совести ищут новых предательств.

Томила Слепой взял Ульянов «подарочек», прочитал вслух. Сам государь просил старосту Всегородней псковской избы принести ему, государю, свою вину, уйти из города в полк к Хованскому, и за то Гавриле Демидову была обещана государева милость.

Гаврила вдруг весело засмеялся:

– Чего насупились?! Ну, сбежал еще один подлец: стало быть, тайных врагов у нас поубавилось, а явный враг нам не страшен. – Взял грамотку у Томилы, смял, раскрыл ладонь и сдунул ее к порогу. – Князь Хованский на силу уже не надеется. Одна у него надежда: на подлость… А Ульяна Фадеева поймать надо. Поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кое-кому в назидание.

Холодно стало от этих слов Донату, но он глядел на Гаврилу во все глаза: какая правда и сила в хлебнике! Царь ему в ножки поклонился, а он – фу! фу! – на царскую милость.

Решила Всегородняя изба: ударить наутро по Снетной горе всей силой, какая была во Пскове.

Глядя на Гаврилу, клялся Донат себе стоять за него стеной, за дружбу такого человека живота не жалко.

Но стоило распрощаться с Гаврилой, другие мысли заполнили голову.

Медленно ехал он через Псков домой.

Что же все-таки творится на белом свете? Ульян был во Пскове рядом с Гаврилой, Прошкой Козой, Томилкой и сбежал. Пани клянется в любви, а сама посылает голубка в стан Хованского с известием, что любимый ее «гусак» возвратился из похода. Готовьте и на него силу. И сам он, Донат, герой Острова и герой Пскова – кому еще полковника удалось пленить? – сам он все чаще и чаще вспоминает Ордина-Нащокина, единственную свою лазейку из мятежного города.

Гавриле-то легко честным быть – он за свое держится… А почему Донат должен за чужой этот город положить голову? За город, который дважды бросал его в тюрьму?

Сколько уже раз думано об этом и ничего не придумано.

Остановил Донат коня над Псковой-рекой, поглядел на купола Троицкого собора. На одном из этих крестов обещана виселица Ульяну Фадееву. А на другом, глядишь, ему, Донату, болтаться. Голубки-то летают из-под крыши его дома.

К Варе броситься? Да разве поймет она его теперь, верная жена Гаврилы! К матери? Старушка, пожалуй, от страха помрет.

Закрыть бы глаза… Разбудят!

Коли не умел тихо жить, пенять не на кого.

– Донат, я уже стала забывать твое лицо. Не покидай меня никогда!

Пани опустилась перед ним на пол и обхватила руками его пыльные высокие сапоги. Он посмотрел на нее сверху, устало снял шляпу и перчатки.

– Пойду умоюсь. С дороги сразу попал на совет.

– Нет, не уходи! – Пани вскочила, обвила руками. – Я боюсь, ты выйдешь из комнаты и вновь исчезнешь на долгие дни и ночи.

Донат с легким усилием снял ее руки, но отпустил их не сразу, чтоб не обидеть.

– Пани, дорогая! Я только, умоюсь. Неделю в седле, спал у костров.

– Донат, ты меня разлюбил! – У Пани опустились плечи.

– Глупости говоришь!

– Почему ты кричишь на меня?

– Потому что устал. От битвы, дороги, от сумасшедшего Пскова. Только что сбежал к Хованскому Ульян Фадеев. Мой двоюродный братец, дурачок Мирон, подстрелил голубя. На голубе нашли тайную грамотку. Мирону в награду – сабля с камнем, а у меня сердце в пятки. Чей голубок-то? А завтра весь Псков пойдет на Снетную гору с полным нарядом. И неизвестно, чем вся эта затея кончится.

Пани стояла белая как снег. И Донату было не жалко ее. Глядя в потолок, громко сказал:

– Пришло два гуся, привели своих гусят да с ними сорок белых ворон горемычных.

– Ты и вправду устал, бедный мой мальчик! Иди умойся. Я тоже стала несносная. Так скучаю по тебе, что совершенно поглупела.

– Ты мне о гусаках расскажи! – заорал Донат.

– Я приготовлю тебе поесть. За едой и поговорим.

Они сидели друг против друга. Донат молча, жадно ел. Пани смотрела, как он ест, и вдруг на глазах у нее навернулись слезы, она попыталась скрыть их и безудержно расплакалась.

Донат сразу стал беспомощным.

– Ну подожди! Ну зачем ты? Не плачь, ради Бога!

– Я… я… я… – всхлипывала Пани. – Я боюсь потерять тебя.

– И для этого ты посылаешь голубя с сообщением, что мой отряд вернулся?

– Я посылаю голубей Ордину-Нащокину, чтобы он знал: мы работаем на него. Только… только… Только он требует знака от тебя самого… Донат, ради Бога, ради меня, ради нашей любви, ради самого себя! Сделай для Ордина-Нащокина какую-то самую малую малость.

Перед Донатом возникло вдруг яростное лицо Гаврилы: «А Ульяна Фадеева поймать и повесить на колокольне Троицкого дома кой-кому в назидание». «Я пленил Зюсса, – думал Донат, наливаясь гневом, – я разбил дворянское ополчение под Островом. Я сжег острожек. И после этого за дурацких голубей Пани я должен с ужасом посматривать на колокольню Троицкого собора?»

Донат уставился на Пани.

– Что-нибудь с моим лицом? Уж не пожелтела ли я? Такое солнце! В тени загораешь.

– Мне смешно, что ты, моя любовь, самая умная женщина на земле, занимаешься чепухой. Охотница за секретами. Секреты! Как ни таись, они будто вода на песке – не держатся.