Шапи Казиев - Крах тирана

Женщины собирались в «комнатах слез», где оплакивали покойных и тоже совершали зикр.

Сельская река вновь окрасилась кровью – на этот раз от сотен жертвенных животных.

А потом много дней и ночей муталимы Согратлинского медресе читали Коран над могилами героев.

Хоронить в своей земле врагов, принесших им столько горя, андалалцы не желали. Убитых каджаров пленные сносили в пещеру неподалеку от той, где уже лежали останки убитых в Хицибе кызылбашей. Эта вторая пещера считалась бездонной, и позже ее прозвали Жагьандаман – Ад, где, как считали андалалцы, свирепым пришельцам было самое место.

Когда отряды горцев уходили в свои общества, они расставались братьями. Теперь всем было ясно, что Дагестан стал единым как никогда и единой для всех была великая победа.

– Вы победили! – кричали им на прощание андалалцы.

– Дагестан победил! – отвечали они.

Мирза Калукский успел насладиться сладостью победы. Но он чувствовал, что скоро покинет этот свет, и попросил отвезти его в родной Табасаран. Его чунгур, пробитый пулями и стрелами, согратлинцы починили. Но играть на нем у Мирзы уже не было сил, как не мог он и спеть песню, сложенную в честь великой победы. На чунгуре играл его друг, а песню табасаранцы пели всем отрядом по дороге домой. Перед тем, как умереть, Мирза увидел Табасаран и послал ему свой последний «салам».

Весть о разгроме горцами Надир-шаха произвела в Петербурге фурор. Хотя Россия и состояла с Персией в союзнических отношениях, при дворе мало верили в силу трактатов и имели веские основания полагать, что Надир готовится к вторжению в Россию. Теперь же считалось, что эта опасность миновала. Подтверждали эту уверенность и доклады Государственной коллегии иностранных дел, где регулярно получали донесения резидента Калушкина.

Нескрываемая радость императорского двора выводила из себя персидского посла, который подавал протесты. Но на эти демарши никто внимания не обращал. Официально все оставалось по-прежнему, потому что Дагестан числился за Персидской державой.

Радость быстро улеглась, растворившись в кабинетах Коллегии иностранных дел, где с новой силой заскрипели перья, готовя проекты на случай низвержения с престола самого Надира, которого вновь начали именовать узурпатором персидского трона, по праву ему не принадлежащего.

Граф Остерман, главный советник правительницы Анны Леопольдовны, взявший всю власть в свои руки, и рад бы был употребить на пользу России столь важную перемену обстоятельств на Кавказе, но теперь он был озабочен собственной судьбой. Над ним сгущались тучи.

Соперничающие при дворе партии готовились к решающей схватке. На Остермана сыпались доносы. Народное недовольство всевластием немцев в России тоже обращалось против Остермана. Добавлял масла в огонь и Новгородский архиепископ Амвросий, обвиняя Остермана в том, что он, по склонности к своему лютеранскому закону, запечатал драгоценную для православных книгу «Камень веры» и не желал ее отдавать.

Остермана обвиняли во всех бедах и приписывали его неразумению войну со шведами. Французский посланник Шетарди интриговал с таким размахом, что привез манифест шведского главнокомандующего графа Левенгаупта, в котором среди главных причин войны объявлялось желание освободить державу от тирании иностранных министров, доведших русский народ до крайности. Общее недовольство немцами уже распространилось и на правящую фамилию, и Остерман даже предлагал принцу Антону, отцу императора, из лютеранства перейти в православие.

Остерману стало доподлинно известно, что зреет заговор против Анны Леопольдовны и для отстранения от власти всей Брауншвейгской фамилии, к которой принадлежал ее супруг. Заговорщики желали возвести на престол Елизавету – дочь Петра I. Случись такое, и Остерман лишился бы всего. Он слишком хорошо знал нерасположение к себе Елизаветы, подогреваемое Шетарди, к которому цесаревна благоволила. Она и не скрывала своей ненависти: «Скажите графу Остерману, – как-то сказала Елизавета, – он мечтает, что всех может обманывать, но я знаю очень хорошо, что он старается меня унижать при всяком удобном случае, что по его совету приняты против меня меры, о которых великая княгиня по доброте своей и не подумала бы; он забывает, кто я и кто он, забывает, чем он обязан моему отцу, который из писцов сделал его тем, что он теперь; но я никогда не забуду, что получила от Бога, на что имею право по моему происхождению».

Правительница Анна Леопольдовна в это не верила и слышать об этом не желала. Но, как вскоре оказалось, напрасно.

А тем временем по Петербургу гуляли слоны. Индусы-погонщики уверяли, что им требуется ежедневный моцион. Дело это было хлопотное. Поглазеть на чудища сбегалось много народу, а потому требовалось несколько эскадронов драгун для поддержания порядка.

Меры эти были нелишними, потому что слоны порой приходили в неистовство, дрались между собой, а однажды учинили сокрушительный набег на небольшую деревню.

На реке Фонтанке для животных был построен «Слоновый двор», но само содержание их обходилось недешево. Смотрители, давшие слонам прозвища Шах, Надир, Раджа и прочие в том же духе, не переставали удивляться их прожорливости. Одной воды каждый слон за день выпивал больше, чем десяток лошадей. Однако сделавшиеся достопримечательностью столицы слоны сполна получали то, к чему привыкли на родине – от сарацинского пшена, то есть риса, и пряностей до тростника и вина. Зато было на что посмотреть, когда они шествовали в полном убранстве, с паланкинами на спинах мимо Адмиралтейства и Дворцовой площади.

В Стамбуле победа горцев вызвала настоящее ликование. Султан слал горцам поздравления и подарки, в ответ получал плененных воинов Надир-шаха. Их, закованных в цепи, водили по городам на потеху публике и для убеждения народа в том, что персидский лев им более не страшен. Расщедрившийся султан, видя в горцах естественных союзников против Персии, пожаловал Кайтагскому уцмию Ахмад-хану титул трехбунчужного паши, сыну его Мухаммаду – титул двухбунчужного, Ахмад-хану Дженгутайскому – чин силахшора и звание шамхала. Табасаранские владетели получили титулы двухбунчужных пашей. Ко всем титулам и званиями прилагались весомые денежные вознаграждения. Но это были награды, которых горцы не просили и которым не придавали никакого значения. Если бы они желали наград, а не свободы, Надир-шах одарил бы их щедрее.

В Европе разгром горцами Надир-шаха тоже наделал много шума. Политики усматривали в поражении Надира скорое ослабление Персии и спешили этим воспользоваться каждый на свой лад. В печали были лишь Англия и Франция, которые уже не могли рассчитывать на вторжение полчищ Надира в Россию и с сожалением признавали, что Петербург от случившегося в горах Дагестана много выиграл и весьма усилился.

Надир-шах метался, как раненый, но еще сильный зверь. Он думал лишь о том, как отомстить за свой позор и стереть дагестанцев с лица земли.

Между тем начиналась зима, и предпринять что-то с деморализованной, голодной и оборванной армией не мог даже такой полководец, как Надир-шах. Войско потеряло не только прежний воинственных дух, но и большую часть снаряжения. Брошенные при бегстве стальные латы заменялись деревянными дощечками, по одной на груди и на спине.

Продовольствие было вытребовано из Персии и Тифлиса. Следом прибыли и небольшие отряды. Все свое войско шах решил разместить поблизости от Дербента. Там был устроен большой лагерь, окруженный высокими валами. Но продовольствия на всех не хватало, а нападения на соседние аулы ничего не давали, кроме собственных потерь.

В конце ноября Калушкин сообщал начальству: «Шах персидской поныне стоит в пятнадцати верстах от Дербента лагерем, претерпевая крайнюю во всем нужду, от которой непрестанно в войске его много помирает… Больных ныне при нем всего тысяч с двадцать, и в такое презрение у дагестанцев пришел, что они его не боятся, ибо в версте от лагеря лежащую лезгинскую деревню сокрушить не может. Стоит в ретраншементе без всяких действ, только что напрасно войско морит голодом и холодом».

Лишения, переносимые каджарами в этом лагере, породили его название – Иран-хараб – Разруха Ирана.

Чтобы держать свое войско под присмотром, в этот же лагерь переселился и сам Надир-шах с семьей. Для него было построено особое помещение из дерева и камыша, тогда как остальные жили в палатках и землянках.

Желая хоть как-то наказать кайтагцев, Надир-шах велел построить на их землях несколько укреплений. Занимавшие их гарнизоны должны были не допускать, чтобы кайтагцы спускались с гор и засевали поля. Но вместо этого сами укрепления подвергались нападениям кайтагцев, которые или уничтожали каджаров, или обращали их в бегство.

Жилище Надир-шаха охранялось день и ночь многочисленной стражей, сменявшейся каждый день. Стража имела свои землянки, в которых жило по десять человек. Когда пятеро спали, остальные пятеро бодрствовали. Но шах, опасавшийся теперь даже собственной тени, ночами выходил с телохранителями проверить, как несут службу стражники. Если оказывалось, что спят все десять стражников, палач не давал им проснуться.