Люди государевы - Брычков Павел Алексеевич

Князь Черкасский сделал знак рукой, помощник Яковлева потянул веревку, и отец Сергий опять, в который раз, повис на стянутых за спиной руках.

Защемленной у головы змеей заметался в воздухе кнут, падая на почти бесчувственное тело.

Отец Сергий очнулся в срубе тюрьмы, куда его приволокли, бесчувственного, и лежал в полузабытьи до самой темноты без движения, по опыту зная, чем больше пролежишь, тем меньше будет боли, когда начнешь ходить. Ему показалось, что он лежит в том же срубе, откуда бежал четыре года назад. Тогда, правда, он был закован только в ножные железа. Он пошевелился и невольно застонал. Солдат-охранник, сидевший на чурбаке возле костерка, разведенного прямо на земляном полу, поглядел на него и сказал:

— Очухался, вор!..

Отец Сергий не ответил, отвернулся к стене. Левой рукой осторожно разгреб солому под собой и нащупал мерзлую землю. Откинулся в бессилье на спину.

Но ему, видно, Бог еще не желает дать смерти. Убить себя нечем. Взгляд его застыл на провисшей между жердями соломе кровли сруба, и появившаяся сначала робкая мысль скоро овладела им целиком.

— Пить дай… — попросил он солдата.

— Не сдохнешь, я те не нанимался воду таскать. Благодари бога, что огонь тут держу, чтоб не околел!

— Нехристь!.. — презрительно выдохнул отец Сергий. — Поплатишься за грехи на суде божьем…

— Нехристь, нехристь… Где я те возьму воду! Жди, полковник Сухарев сказал, что переведут тя скоро на квартеру, чтобы после в Преображенский приказ отправить…

Отец Сергий пристально посмотрел в глаза солдату и отвернулся к стене. От взгляда его детине стало не по себе, и он заворчал:

— Чай, мы люди подневольные… Под уставом ходим!.. Ладно, щас снегу наскребу.

Солдат вышел во двор, снял шапку и стал щепотками выбирать снег, скопившийся среди высохшей стылой травы. Стояла середина ноября, а снега настоящего все не было.

Едва дверь захлопнулась, отец Сергий, превозмогая боль, сгреб из-под себя солому, кинул охапку к порогу, сунул в нее несколько головешек из костерка. Солома мгновенно вспыхнула, огнем отделяя дверь. Отец Сергий наскреб вторую охапку, кинул в огонь и в бессилии упал на землю, с блаженной радостью наблюдая, как огонь скользнул по косяку, лизнул соломенную кровлю и быстро пополз по ней.

Солдат, увидев поваливший из-под стрехи дым, мотнулся к двери, распахнул ее и отпрянул от полыхнувшего в лицо огня. Затем дико взвизгнув, отбросил фузею, накинул на голову башлык кафтана и нырнул в огонь. Споткнувшись о лежавшего отца Сергия, упал, заматерился. Вскочив, сапогом расшвырял горящую у порога солому, схватил в охапку отца Сергия, тут же потерявшего память, и выскочил из занявшегося уже вовсю сруба. Кинув на землю отца Сергия, он стал пинать бесчувственное его тело, плачущим, злым голосом приговаривая:

— Па-адла… Я к те с добром… За тебя на виску не хочу… Живота лишаться не хочу… Па-адла…

Долог путь от столицы Сибири до столицы Российской империи. Почти три месяца на двенадцати подводах под началом гвардии капитана Санкт-Петербургского полка Тобольского гарнизона Христофора Эртланга везли шестерых арестантов из Тары. Закованных «в ручные и ножные железа», везли их отдельно друг от друга: солдата Исака Микулина, подьячего Дмитрия Сабурова, писаря Петра Паклина, сержанта Данилу Львова. Более важные колодники, полковник Батасов и судья Верещагин, были закованы только в ножные железа.

В Соли Камской прибавился к арестантам еще один колодник из караульных солдат. Было это так.

Солдат Сидоров и сержант Жулкетов встали на ночлеге на ямском подворье при колоднике Даниле Львове. Сидоров, готовясь стать на караул, говорил сержанту Жулкетову:

— Опять капитан седня искал у борова кособрюхого государевы бумаги, да не нашел… А боров мне говорит, насмехаясь, че, мол, ваш капитан письма царственные важные ищет, я-де их в отход давно бросил… «Боровом» солдат Сидоров называл судью Верещагина. От самого Тобольска Верещагин все выспрашивал у Эртланга, везет ли он его доношение, а когда капитан отвечал, что не его это, колодника, дело, что он везет, Верещагин стал грозить, что он всех их переведет, что есть у него важные царственные письма и что капитан будет жалеть о своей грубости… В Соли Камской капитан еще раз перерыл сундучок Лариона Верещагина, ощупал каждую складочку его одежды, но ничего не нашел…

Утром, когда стали собираться в дорогу и колодников повели к саням, Данила Львов вдруг закричал:

— Господин капитан, объявляю государево слово на солдата Сидорова!

— По какому делу? — спросил Эртланг.

— О том скажу только в Преображенском приказе!.. Ничего не поделаешь — пришлось солдата обратить в колодника. С государевым словом шутки плохи.

Получив от судьи Верещагина доношение, вице-губернатор начал было сам разбирать дели между ними, но когда со своим доносом пришел солдат Микулин и прозвучало слово «изменник», немедленно отправил всех в Тобольск. В промемории же велел отправить всех в Москву.

Первым пред ближним стольником князем Иваном Федоровичем Ромодановским предстал Ларион Верещагин. Он невольно стушевался под подозрительным взглядом, в котором сразу узнал взгляд Ромодановского-отца, чтобы не выдать страха, прищурил веки, оставив узкие щелки, через которые ничего нельзя было разглядеть. Верещагин старался держаться уверенно, а вопросы отвечал неторопливо. Отвечал, что прежде был он на Сытном дворе в подключниках, а оттуда тому лет с тридцать взят был в потешные и служил в Преображенском полку в солдатах, и после азовских походов заболел, и из-за раны из полка был отставлен и послан в надворный суд в Тобольск, а из Тобольска определен судьей в Тару по розыскным делам. Полковника ж Батасова, который прислан в Тару для розыску о противности, он изменником называл. А какая за ним измена, о том в его доношении показано, и другой измены он за полковником не знает…

Вторым допрашивали полковника Батасова.

— Когда июня 10-го дня в Тару прибыл, был ли у тебя вор Падуша, и для чего ты его за караул не взял? — спросил Ромодановский.

— Судья в своем доношении написал, будто я прибыл в Тару июня 10-го числа, ложно, потому что я прибыл в Тару июня 16-го числа, и о том значится в отписке моей в Тобольск, в которой я писал о прибытии в Тару… Противный казак Падуша был у меня, и я освободил его с порукою, потому что по инструкции мне велено их, противников, не ожесточать, чтоб они не разбежались и чтоб пуще вор Немчинов не заперся в своих хоромах, ибо с ним было шестьдесят человек и более, чтоб они вышли и не зажглись…

После оного Падушу послал в Тобольск… А пущий заводчик Петр Байгачев ушел его, Верещагина, плутовством, потому что он подослал к нему своего человека, который дал ему зарезаться, ради взятков своих! — ответил полковник Батасов.

— Как посылал в дом Немчинова сержанта Данилу Львова и взял сорок человек, пошто не взял полковника Немчинова?

— К Немчинову посылал в дом поручика Маремьянова. Оной полковник выпустил сорок девять человек, а сам зажегся, и с ним восемнадцать человек. После того четырнадцать сильно обгорели и померли, средь оных и полковник Немчинов, а жил он после взрыва семь часов…

— Жителей Тарских человек с тридцать или сорок освободил с распиской по указу из Тобольска, как были в отлучке или за болезнями руки не рикладывали. А был ли там тесть да шурин полковничий, не упомню.

— Пошто отдал пожитки противникам?

— Пожитки отдавал по указу из Тобольска, которые к присяге приведены были. Хотя в указе об отдаче пожитков не было сказано, их отдал, ибо они свободные люди…

— Научал ли с Шильниковым писать донос на судью?

— Доношение на Верещагина писать не научал, а какое доношение писал на него писарь Паклин, не знаю.

— Для чего не выпускал подьячих и приставов для пошлинного сбору и чинил ему, Верещагину, остановку в сыске противников?

— Подьячих и приставов по письмам Верещагина из города выпускал и остановку в сыске не чинил… А не выпускал из городу других по указу из Тобольска…