Виктор Сергеев - Унтовое войско

У горы Ело воздух легко подрагивал от невидимых костров. Он то подергивался зеленью, то золотился.

Внизу изгибался Чикой, и на его стремнине вскипал и шумел-бурлил водяной вал, осыпанный белыми бляшками пены.

У Ранжурова подступил к горлу сладкий комок. «Вот я и дома», — прошептал он, вглядываясь в степное приречье. Там и тут тянулись к небу дымки. «А это облачко, может, из моей юрты?» Он засмеялся, радуясь своей догадке.

От горы Ело дорога полого уходила в степь. По ней когда-то ехала свадьба с Цырегмой… А на закрайке поля, где кустилась боярка, горел костер. Вокруг костра кружился хоровод, и трепетно-щемящая песня уносилась ветром навстречу ехавшей свадьбе.

Джигмит вспомнил… Давным-давно… Вот здесь клубились серые фонтанчики на дороге, по земле катился легкий гул от копыт мчавшихся коней… Это туруши[58] с товарищами ехали к жениху-пятидесятнику.

Помнится, что тогда… от костра отделились четыре молодых казака. Самых сильных. Самых ловких. Схватят ли они за повод коня туруши? Остановят ли они его бешеный бег? Если остановят — честь и слава жениху! Если прорвется туруша мимо казаков, конь его перескочит костер, разогнав хоровод, — честь и слава туруше!

В глазах Джигмита — видения давнишних дней. Мечущиеся кони… Мечущиеся языки огня… Крики… Трепетно-щемящая песня… Стук многочисленных колес по затвердевшей от первых морозов степи… Едет свадьба! Едет свадьба с Цырегмой!

Он ласково погладил по шее застоявшегося коня, привстал на стременах. Желтый погон, поймав солнечный лучик, сверкнул пронзительным огоньком.

Джигмиту вдруг захотелось, как тому туруше, влететь в улус на разгоряченном коне.

Возле этапного амбара, куда определялись на ночевку конвоируемые арестанты из проходящих колодничьих партий или запирался на отсидку какой-нибудь нарин-кундуйский буян, — толпа ребятишек, стариков и старух.

Ранжуров осадил коня. «Уж не Очирку ли словили?» — тревожная догадка пронеслась в голове. Кинул поводья одному из казачат:

— Проведи коня…

Здороваясь со стариками, торопливо пошел к открытым настежь воротам амбара. Затлянул и… оторопел. Вместо привычных глазу серых арестантских халатов, бритых лбов., на лавках и нарах сидели… нарин-кук-дуйские казаки. «Уж не сход ли какой?» Но казаки не при форме, в домашней одежде — кто в чем. У подслеповатого оконца за низеньким столиком сидел полицейский чин. В руках его толстая книга. Он читал книгу, казаки слушали. Синие струйки табачного дыма тянулись отовсюду, сбивались у потолка в тягучую, медленно колыхавшуюся занавесь.

От притолоки шагнул к Ранжурову пятидесятник Санжи Чагдуров.

— Со счастливым прибытием, ваше благородие!

— Благодарствую. Что у вас тут — не пойму?

Чагдуров невесело усмехнулся, покачал головой.

— Сами казаки ничего понять не могут. Третий день собирают нас тут, в амбаре. Читает полиция про то, какие есть русские законы и что нам, бурятам, приказано знать и помнить.

Передовой всадник свадебного поезда, посланец невесты. Что за полиция? Откуда? Зачем?

Чагдуров пожал плечами.

— Приехала в Шарагол целая команда с исправником. Слухи такие… ищут Цыцикова.

— Нашли?

— Пока нет. Не слыхать. Нашли бы — сказали.

Ранжуров облегченно вздохнул.

— Почему овес не косите? — спросил он пятидесятника. — Полковник Куканов мне строго наказал взыскать с вас. Зерно сыплется. Видел я в поле. Перестойное. Смотри, Санжи! Овес не засыплешь — разжалуют…

— А я что? — начал оправдываться пятидесятник. — Полиция не пускает казаков в поле. Что я могу поделать? В Киже вот так же была полиция. Но там казаки откупились. Собрали по три гривенника со двора, отдали полицейскому, тот забрал законы с собой, сел в телегу и уехал. А наши казаки не хотят платить. «Нам, — говорят, — лучше в амбаре дремать, чем надрывать животы на войсковом овсе». А полицейский нам попался упрямый. Бормочет себе под нос. Еще первую книгу не пробормотал всю, а у него еще три таких в запасе. В самый раз… не иначе до снега читать ему хватит. Придется откупаться, а то замучает нас этими законами. Может, хватит ему гривенника со двора? А? Как думаете, ваше благородие? По гривеннику-то, может, и сговорились бы. А?

Ранжуров, не слушая Чагдурова, шагнул за порог.

— Здравствуйте, казаки!

Нестройный, в разноголосицу ответ:

— Сайн! Мэндэ!

— Здравия желаем, ваше благородие!

Ранжуров подошел к полицейскому. Тот поднялся с табурета, увидев казачьего офицера. Это был приземистый, плотный мужчина, с угреватой кожей лица, коротким и жестким ежиком волос.

— Старший полицейский, — представился тот. — Нахожусь при исполнении служебных обязанностей.

Ранжуров пояснил, кто он, и спросил, что это за чтение законов, кто разрешил и нельзя ли чтение закончить сегодня же.

— Я получил от своего высшего начальства приказ познакомить казаков Нарин-Кундуя с законами страны, — ответил полицейский. — Мне велено прочесть им указы, кои должен знать каждый истинный патриот России.

Ранжурова передернуло от спокойно-нагловатого гона полицейского.

— Что за польза от такого чтения, когда казаки более половины слов не понимают и силятся не вас понять, а только бы не уснуть? Неуважение к своду законов… — начал было полицейский, но хорунжий перебил его:

— Есть приказ полковника Куканова всех казаков отрядить на уборку войскового овса. Властью, данной мне его высокоблагородием, я распускаю казаков! Пусть готовы будут с рассветом выехать в поле.

— Я буду жаловаться, — густо покраснев, заявил полицейский.

— Извольте.

Нарин-кундуйцы с шумом повалили к выходу.

Выйдя из этапного амбара, Ранжуров поискал глазами, где его лошадь.

— Эй! — крикнул он. — Где там?..

Ему подвели коня. Он занес ногу, пытаясь попасть носком сапога в стремя. Оглянулся, словно от толчка. Перебегая дорогу, к нему спешила женщина. Он увидел испуганно-радостные глаза и, хотя все эти дни ждал встречи с женой и не раз память воскрешала ему ее лицо, он не сразу узнал ее. Какая-то тревога пометила ее лицо. Она была бледнее, чем всегда. И еще ему показалось, что она стала старше той Цырегмы, которую он знал.

Нетвердо ступая, качаясь, как на сильном ветру, она несмело подходила к нему. Он выпустил поводья и взял ее за плечи, боясь, что она упадет.

— Ну, ну… Успокойся, — проговорил он тихо, чтобы слышала его только она. — Вот я и вернулся, слава бурхану, все хорошо.

Она не могла отвечать ему и только прижималась теснее к его груди.

Они шли, держась за руки, по пыльной дороге. За ними, мягко стуча копытами, шел конь, и повод, забытый хозяином, волочился в пыли по дороге и мешал коню, когда его ноги путались в нем.

— Ну, что ты все плачешь? — спрашивал он.

Она не отвечала и все вытирала платком глаза.

— Ну, что? Можешь ты не плакать?

Она вздохнула:

— Я превратилась в женщину, у которой глаза постоянно плачут. Просыпаюсь ночью — глаза полны слез. Днем слезы тоже не дают мне покоя. Платок у меня всегда мокрый, веки распухли, под глазами краснота.

— А зачем ты плачешь? — удивился Джигмит.

— В меня вселилась печаль. Я плачу перед богом за всех баб… В улусе сплетничают, что я хочу объявить себя святой.

— У тебя что-то с глазами?

— После того, как с поклонами приползла к горе Ело, с глазами что-то случилось. День и ночь бегут слезы.

— Как это… приползла? С поклонами? Зачем?

Прячась за изгородями, скотными дворами и амбарами, за ними следил бритоголовый мальчишка в синих далембовых штанах, босой и без рубашки. Он неотрывно глядел на офицера, переводя взгляд с кончика черного уса на желтый погон, на саблю… Сердце его сильно билось и радость распирала его грудь. Он никого и ничего не видел, кроме этого малознакомого ему хорунжего… его погон, его сабли, блестящих ремней на спине, блестящих голенищ его сапог. Иногда он видел коня, бредущего с повисшим поводом. Иногда мать, что-то говорившую этому офицеру и вытиравшую без конца глаза. Гордость и счастье туманили его голову. Но он не думал о том, что происходило с ним. Он просто смотрел. Смотрел и не мог насмотреться.

И тут он отчетливо услышал голос этого малознакомого ему офицера:

— А где мой сын? Где Цыремпил?

Он не слышал, что ответила мать. Бросился со всех ног домой, чтобы лечь в постель и притвориться спящим.

Он бежал, не помня себя, потому что ему было очень страшно и очень радостно.

Пуля, разорвав слюдяное окно, ударила в угол печи. Цыцикова осыпало кирпичными осколками.

— Бьют, как по зверю, — проговорил он хрипло.

В избе были двое: хозяин, Ошир Муртонов, и он, Цыциков. Ошир стоял в углу, прижавшись к стене, держа наготове лук со стрелой. Цыциков лежал на полу с револьвером в руке. Рядом валялся двуствольный штуцер с рассыпанными патронами.