Александр Сегень - Державный

С одной стороны, всё просто и понятно — упорствовал Геннадий, решительно противился обращению монастырских угодий в светское, государственное владение. Какой-то умник даже не наше слово подобрал, обозначая такое обращение. До чего ж гнусное словцо — «секуляризация»! Этою поганой «секой» надвое кто-то задумал рассечь умы русские. Иван в последние годы, перед тем как померла Софья и его хватило ударом, склонялся в сторону отнятия монастырских земель, но медленно, не столь решительно. Став немощным и уступив большую часть власти Василию, Державный тем самым дал возможность секуляризации бодрее расправить свои крылья. И она пошла сечь! Тот же умник или какой другой выдумал прозвища для тех, кто был за отъятие земель у монастырей, и для противников. Первых стали называть нестяжателями, а вторых — стяжателями. Первые, стало быть, получались хорошие, а вторые — плохие. Ловко! И уже не надо разбираться — бей стяжателей! Но тогда встаёт вторая сторона — да, всё просто и понятно, но почему бьют одного Геннадия? Разве он один на Руси стяжатель? А Иосиф Волоцкий? А Нифонт Суздальский? А Троицкий игумен Серапион? Они ведь тоже все против обезземеливания монастырей. Даже Симон Чиж, нынешний митрополит Московский, хоть и мягковат порою, а твёрдо против секуляризации стоит. Почему его не сведут? Почему у Серапиона не отнимут Троице-Сергиеву обитель, а у Иосифа — Волоцкую? Почему Нифонта не лишат его епискогши?

Геннадий тяжело вздохнул — а ведь тоже понятно, одному кому-то надобно было пострадать за всех, вот его и выбрали. Может, это и хорошо — за всех-то пострадать, за Иосифа, за Серапиона, за Нифонта, за Симона.

И всё же — обидно, обидно!.. Из всех стяжателей Геннадий, видите ли, самым главным оказался. Каких только отвратительных обвинений ни навели на него — и мздоимец, и чревоугодник, и сребролюбец, и священников за огромную плату поставляет на должности… Свели с кафедры, опозорили… Кто б выдержал такое! Кого бы не хватил кондрашка!

И ведь что ещё обидно — на соборе в позапрошлом году все, кто выступал против монастырского обезземеливания, одержали верх над нестяжателями — Нилом Сорским, епископом Вассианом Тверским и Никоном Коломенским, старцами Белозерской обители. Молодой великий князь Василий Иванович был вне себя от ярости. На ком-то надо было отыграться. Отыгрались — на Геннадии.

Вот она — благодарность за то, что он своей твёрдой пятой раздавил голову новгородской гадины-ереси, утихомирил Великий Новгород, обтесал его и вставил мощным камнем в здание государства Русского!

Новгород…

Двадцать лет жизни Геннадия отданы ему. Этот славный и могучий город, бывший поначалу ненавистным, враждебным, страшным, за двадцать лет полюбился Геннадию, стал родным, добрым, он скучал по нему, вспоминая его улицы, храмы, дома, людей. Новгородцы, в коих он некогда видел лишь торгашей и предателей, оказались такими же русскими, как москвичи, рязанцы, вологодцы, суздальцы. С порчей, конечно, но… Они как будто приходили в себя после долгой болезни, их души кашляли, чихали, но уже выздоравливали. Ох, Новгород! Хотя бы на денёк ещё приехать к тебе, целовать твою землю, обнять твоих сыновей — тех, с кем успел за двадцать лет сдружиться, сродниться душой. Даже икающее и щокающее новгородское наречие, поначалу раздражавшее Геннадия, со временем стало почти родным. Он и по нему скучал теперь и частенько разговаривал сам с собой по-новгородски.

— Спаси, Господи, и помилуй богохранимую страну нашу Русскую во властех, и воинстве, и православном народе ея, и Господин Великий Новгород, да тихое и безмолвное житие поживём во всяком благочестии и чистоте! — взмолился Геннадий, стоя в своей чудовской келье под образами.

В сей миг дверь его кельи внезапно и резко распахнулась, Геннадий повернул голову и прянул, не веря глазам своим, — сам государь великий князь Иван Васильевич Державный стоял в дверях кельи, едва-едва освещённый тусклыми отблесками лампад и единственной зажжённой свечи.

— Иосиф… — промолвил Иван сдавленно. — Иосифа нет у тебя?

Геннадий, ничего не отвечая, ибо государь и без его ответа мог воочию убедиться, что Иосифа тут нет, — где ему спрятаться-то в махонькой келье! — вновь повернул лицо к образам:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Боже, милостив буди мне грешному. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матери и всех святых помилуй нас, аминь!

Умолкнув, Геннадий краем глаза поглядел в сторону двери. Иван всё ещё стоял там. Вдруг двинулся, стал входить в келью, волоча левую ногу. Затем — совсем уж неожиданно! — пал на колени перед Геннадием и со слезами, клокочущими в горле, выдавил:

— Прости меня, Генушко!

— За что? — дрогнул Геннадий.

— За всё, — ответил Державный, и слёзы посыпались из глаз его.

Душа Геннадия разрывалась на части. Обида! Где ты? Горе! Куда улетело? Смерть! Где твоё жало? Мечта сбылась. Вот он, государь Иван. Стоит на коленях и просит прощенья.

— Прощаю, Державный. И Бог простит тебя. И ты прости меня за всё.

— Мне не за что прощать тебя, Генушко… Прощаю… И Бог… про… стит…

С трудом подползя к Ивану на коленях, Геннадий обнял его, плачущего, и сам от души разрыдался. Таких вот — обнявшихся и рыдающих — застал обоих монах Николай, явившийся, чтобы сообщить о начинающейся утрене. Он помог подняться — сперва Ивану, потом Геннадию. Иван встал справа, прислонился к плечу Геннадия и сказал:

— Вот так мы с тобой вдвоём получаемся как один здоровый человек. Ты будешь отвечать за левое ведомство, а я — за правое.

— Верно! — рассмеялся Геннадий и снова заплакал. Потом проворчал: — Вот старуха старость! Только бы ей глаза мочить. Эй! Эй! Державный! Тебе-то и вовсе негоже слезнявиться. Ты-то у нас ещё совсем молоденький.

Так, бок о бок, отвечая один за правое, другой за левое ведомство, они отправились в новый храм Чуда архистратига Михаила, достроенный и освящённый совсем недавно — в прошлом году. Там их усадили в углу подле иконы целителя Пантелеймона. Геннадий вспомнил о вопросе, с которым явился к нему государь.

— А где всё-таки Иосиф-то? Ты, кажись, искал его.

— Ушёл он, — отвечал Иван. — Мы всю ночь беседовали с ним. Потом устали, легли спать. Часа не прошло. Я проснулся… Поверишь ли? Проснулся, почувствовав, что он ушёл. Я час спал, а он, видать, и того меньше. Спросить бы о нём.

Выяснилось, что игумен Иосиф Волоцкий поспешно покинул Чудов монастырь и Москву. Он просил у всех прощения и отправился вместе с монахом Даниилом в свою Волоколамскую обитель, где, как уже всем было известно, взбунтовалась какая-то часть иноков.

— Рассердился он на меня всё же… — пробормотал Державный.

— За что? — спросил Геннадий.

— Было за что, — ответил Иван. — Не гневись — утаю от тебя.

Началась утреня. Потом, когда в высоких окнах храма забрезжил свет, отслужили первый час и раннюю обедню. Иван и Геннадий причастились. Вернувшись в келью Геннадия, там пообедали. Первым делом на двоих съели холодный блин, вчера испечённый младшим сыном Державного, Андрюшей. Потом хлебали монастырскую уху. Из одной миски — по желанию государя.

— Так мы вчера с Осифом ели, — пояснил он.

— Знаю, — улыбнулся Геннадий. — И я с ним так едал. Киновия.

— Киновия, киновия! — рассмеялся Державный.

К белужьему боку, который тоже рушили и ели из одного блюда, Геннадию подали водки, а Ивану — белого ренского вина. Пообедав, весело отправились вон из монастыря, на свежий воздух.

Стояло солнечное зимнее утро. Немного подморозило, дышать было не так влажно, как позавчера и вчера. Кругом, сверкая на солнце, лежали снега.

— Как хорошо! — промолвил Державный счастливо.

— Да, — охотно согласился Геннадий. — Чуден мир Господний.

Усевшись в санки, отправились в сторону Троицкой башни. Там их препроводили на раскат, с высоты которого хорошо было наблюдать за взятием снежной Казани, назначенным на сегодня.

Огромный снежный город, раскинувшийся на правом берегу Неглинки, причудливо очерченный, красивый и мощный, льдисто сверкал и выглядел весьма неприступно. Потешные войска уже заняли в нём оборону — всюду, куда ни глянь, на стенах и зубчатых башнях сверкали доспехи защитников. В их задачу входило как можно дольше и решительнее обороняться, но всё же в конце концов уступить натиску и сдать город на милость нападающих. Эти тоже в свою очередь готовились к приступу, видно было, как они возбуждены, мотаясь на своих лошадях туда-сюда, размахивая руками, что-то выкрикивают, выстраиваются, спорят. Пред ними на вороном коне разъезжал в зеркальном доспехе и ерихонке сам великий князь Василий Иванович — главный воевода потешного похода на снежную Казань.

Как хорошо всё придумали сегодня! Устроить эту забавную битву, а потом только всей Москве просить друг у друга прощенья. И, простив друг друга, сесть за стол — в последний раз пировать перед Великим постом, заговляться блинами, рыбой, икрой, сыром.