Век Просвещения - Петр Олегович Ильинский

и людьми, которые одновременно боялись жизни и чуяли, что сейчас настало их время. Последнее чувство было сильнее и поэтому правило бал. Во дворцах, на площадях и в залах заседаний. Все, что казалось неизменным, разрушалось на глазах. Значит, понимали мои сообразительные и оборотистые сограждане, надо жить, самое время не отказывать себе ни в чем. Пить тонкое вино из дорогих бокалов и разбивать их, не задумываясь, спать на роскошных кроватях и уходя обязательно всаживать туда топор по самую рукоятку, любить недоступных ранее женщин и предавать их еще до наступления утра, владеть судьбами людей, но не из алчности наживы и не из общественного блага, а просто потому, что так хочется. Потому что это дает возможность пить, спать, любить и предавать, когда взбредет в голову. И иногда прямо-таки необходимо разбить, расколотить и предать, ведь иначе тебя самого немедленно предадут и с удовольствием распотрошат. Поэтому надо быть первым, во всем надо быть первым.

Такая жизнь, показалось мне, подходила этому городу много больше, нежели размеренное состояние сонной предопределенности, в котором я еще успел его застать на самой заре моей юности. Даже закралась мысль крамольная и постыдная: не счастливы ли, наконец, обитатели великой столицы, вечно недовольные и вечно завидующие друг другу? Не такая ли жизнь, яркая, жестокая, пышущая одним лишь мгновением, подходит им больше всего? Не желали ли они того и раньше, не желали ли извечно мы все этой всеобщей поверхностности, доведенной до абсолюта? Не пристало ли нам от века только скользить, не останавливаясь, не смотреть по сторонам и ловко объезжать все мыслимые препятствия? Я поневоле вспоминал зачумленную Москву и мое сравнение было не в пользу самого славного и блестящего города Европы, в котором почти никто не слыхал о далеком, чуть не азиатском скопище церквей и колоколен, который многие русские до сих пор считают центром вселенной.

Сколько лет должно пройти, чтобы мои соотечественники увидели Москву? И сколько столетий пройдет, прежде чем русские увидят Париж! Только надеюсь, это будет другой Париж, не сегодняшний – город мясников, в котором споро разделываются не только туши, но и человеческие тела и даже души – прежде всего, свои собственные.

Затем случилось удивительное. Прогуливаясь в самом центре, недалеко от старых правительственных зданий, ныне частично сожженных, а частично запустелых, я увидел странную подводу, груженую никому не нужным барахлом. Более того, на моих глазах телега продолжала наполняться, да так, что казалось, в любой миг, а хоть бы и сейчас, скрепы могут треснуть, надломиться, и весь этот ворох бумаг, иногда собранных в аккуратные стопки, а чаще просто брошенных друг на друга, в беспорядке разлетится по тротуарам и в мгновение ока превратится в такую же пыль, как тысячи других, столь же бесполезных листков, в последние недели ставших неотъемлемой частью парижского пейзажа.

Грузчикам, впрочем, было наплевать: скорее всего, их наняли на сдельную работу и они попросту выполняли, что приказано. Одна за другой пухлые пачки выносились из бокового подъезда и неравномерно заполоняли подводу. Руководил столь неумелой погрузкой человек, чьи не вполне европейские черты лица сначала заставили меня замедлить шаг, а потом остановиться. Я прислушался к нетерпеливым, но вместе с тем просительным командам, которые он отдавал четырем коренастым, татуированным силачам в коротких штанах, и понял, что этот акцент, пусть совсем легкий, мне слишком хорошо знаком. Я развернулся, подошел к телеге и приподнял шляпу. Хозяин груза не обратил на меня ни малейшего внимания, пытаясь хотя бы слегка упорядочить свой бессмысленный трофей.

«Мусье, – никакой реакции не последовало, но я сразу же понял, в чем моя ошибка, и перешел на русский, – сударь, – я громко кашлянул, – милостивый государь, разрешите представиться…» Мужчина тут же обернулся и в изумлении вытаращил на меня глаза. «…И, пожалуйста, не удивляйтесь моему выговору, ибо я имел честь в течение почти тридцати лет состоять на службе ее величества». Он, в свою очередь, снял шляпу, соскочил с подводы и назвал себя, сначала на одном языке, а потом на другом. Я со всеми возможными извинениями осмелился полюбопытствовать о роде его деятельности. Он усмехнулся. – «Как образованный человек, вы будете смеяться или, наоборот, придете в смятение. Революционные власти приказали уничтожить некоторые архивы королевского правительства, точнее, выбросить их на улицу. Понимаете, им нужны помещения, а старинные документы занимают слишком много места. Я случайно проходил мимо и уговорил этих милых людей, – он махнул рукой в сторону грузчиков, – отдать мне ненужные бумаги и обещал достаточно щедро заплатить. Поскольку вы жили в России, то не удивитесь и тому, что его превосходительство, господин посол, соблаговолил ответить отказом на мою нижайшую просьбу, изложенную, впрочем, в самом экстраординарном порядке, через случайного посыльного, об оказании мне хоть какого-нибудь денежного вспомоществования в сей необычной акции, весьма превышающей мои служебные полномочия. Понимаете, наш Василий Гаврилович хоть, почитай, камергер, а немного скуповат – это, наверно, от возраста. Да и я у него в подчинении совсем недавно, вот он и не склонен мне особенно доверять. Видите ли, я – сотрудник русской миссии, хотя звание у меня самое скромное, впрочем, как и жалование».

Я внутренне улыбнулся. Чтобы сказали чиновники его величества, чуть ли не самые ревностные блюстители государственных тайн во всей Европе, если бы узнали, как святую святых – секретную документацию будут отдавать представителю недружественной державы на вес, фактически бесплатно. Чудесны дела твои, о, революция! Почему-то с каждым мигом это дело занимало меня все более. Я предложил свою помощь и уверил русского дипломата, что не нахожусь на службе и не принадлежу ни к какому политическому клубу. Впрочем, самый мой возраст был порукой тому, что я вряд ли ищу в происходящем какую-либо личную выгоду.

Теперь перехожу к самому главному, опуская подробности погрузки, разгрузки и размещения документов в сразу же ставшей необыкновенно тесной квартирке моего нового знакомого. Я совсем забыл о времени. Меня обуяло непонятное чувство: как исступленный, я перекладывал, сортировал бумаги, объяснял русскому, оказавшемуся третьим секретарем посольства, их принадлежность тому или иному департаменту. В соответствии с моими указаниями он собирал листы в примерно равные стопки, оборачивал в газеты и перевязывал бечевкой для отправки на родину. Кажется, господин посол уже сменил свой гнев на милость и обещал не препятствовать вывозу документов в Россию. Отчего-то я подумал о том, что когда-нибудь эти газеты могут стать не менее драгоценным материалом для историков, чем скучные отчеты и описи, которые, не буду приукрашивать, составляли большинство