Геннадий Прашкевич - Иванов-48

Закурил. Как бы понизил уровень опасности.

Мог бы такое написать Михальчук Иван Михайлович?

Бывший монтер, он к электричеству относился как к живому явлению, мог разговаривать с лампочкой. Лампочка горит, светится, а он с нею разговаривает. Выпустил фантастическую книжку про машины полей коммунизма. Тоже в серии «Герои Социалистического Труда». Там у него комбайнеры и трактористы рассказывали о своих личных мечтах, сколько гектаров им все время хочется вспахать и засеять. А еще Михальчук выпустил повесть про советских геологов, которые сталкивались в глухих уголках с американскими диверсантами и шпионами. «Будь начеку. В такие дни подслушивают стены!» Кончилось, понятно, судом. Зал был полон. Зина, героиня, выступала главной свидетельницей. Глядя на нее, раскаявшийся диверсант (русский по происхождению) заметно волновался. «Я не прошу снисхождения, — горько сказал он. — Я шел к вам как диверсант и готов нести ответственность за свои преступные мысли. Да, я иностранный подданный, но русский по происхождению. И вот впервые встретился с родиной в лице этой девушки».

«Но теперь я фантастику не пишу, — признался как-то Михальчук на небольшом писательском собрании. — Знаний не хватает мне, зачем врать? Фантастику должны писать люди, способные в науках. А я кто? Бывший монтер, электрик. Пока писал на уровне монтера и электрика, вроде получалось. А глубже не могу. И учиться мне трудно. Годы прожитые мешают».

«Я же рос сам по себе, — жаловался собравшимся Иван Михайлович. Знал, что его поймут. — Я в Бийске работал в электроцеху, сочинял стихи. „В фабкоме встретились шофер и комсомолка“. А потом сочинил песню на свадьбу друга. „Есть по Чуйскому тракту дорога, много ездит по ней шоферов“. Сами, наверное, не раз пели. Считается сейчас, что народная, а ведь это я ее написал. Ну, бийская газета целой статьей разразилась об ужасном состоянии тогдашних алтайских дорог, о частых автомобильных авариях, о плохой дисциплине. Да и какой может быть дисциплина у наших шоферов, спрашивал автор статьи, если шоферы поют такие глупые песни? На другое утро меня окликнули: „Михальчук! В особый отдел!“ Ну, я шел, и ноги у меня совсем ослабели, честно вам говорю. Вошел в кабинет, снял кепку. Перед особистом тетрадный листок лежит, слова песни переписаны. „Твоя работа?“ Я врать не стал, покивал смиренно, раскаиваюсь, мол. Особист помолчал, а потом как грохнет кулаком по столу! „Да ты у нас поэт, Михальчук! Мы тебя учиться отправим!“»

Нет, подумал Иванов с непонятным облегчением. Хороший человек бывший монтер и электрик Иван Михайлович Михальчук, но праздник полевого социализма в селе Радостном описывать не станет. И не в плохих знаниях тут дело. Особисты Михальчуку фантазию подпортили.

Взглянул на карманные часы:

— Кажется, нам с вами домой пора.

— Мне — да. А вам-то зачем? — гражданин Сергеевич доброжелательно наклонил голову. — Напьетесь вы дома, товарищ Иванов, что в этом хорошего? Лучше вам заночевать здесь.

И указал на шкаф.

Дескать, там и подушка.

За окном на ночном проспекте вспыхивали огни, ночные тени медленно двигались, повторяя путь одинокой автомашины. Полина спит, затаилась в теплой проплаканной постели; инвалид спит, ограниченный зоной распространения серой крысы пасюк; Француженка спит, высланная из далекого Ленинграда; и тетя Аза, и майор Воропаев, и Полярник.

Было, наверное, за что давать Полярнику Сталинскую премию, что-то он там такое серьезное открыл на берегах новой реки Лагерной. В каждой пикетажке — номера шурфов, это Иванов сам видел; вел Полярник строгий учет всем патронам с аммонитом, всем шпурам, которые удалось отпалить.

«Ураганная активность!» Догадайся, о чем речь.

У пустых бочек из-под бензина рабочие зубилами вырезали верхние днища, заполняли образцами руды. «Черные дробленые породы переполнены минеральными сростками». Так-то. Все это сейчас хорошо накладывалось в сознании Иванова на прочитанную рукопись.

«У нас саженцы и всякие тяжести пока носят по полю бабы, не то чтобы они там не торопятся, я же понимаю, но раньше вот прикрикнул бы бригадир: „Веселей, курвы!“ — и весело побежали».

Мог такое написать Петр Павлович Шорник?

Ох, не зря, не зря наседал Петр Павлович на книжку «Идут эшелоны».

«Не угольным дымом несет от сочинений Иванова, не жимолостью утренней и чудом советской жизни, а потом, потом от излишних трудов! — И заколачивал последний решающий гвоздь: — Не обогащают меня сочинения Иванова».

А чем тут обогатишься? «Говна-то!»

К полуночи все же осилил книжку Шорника.

«Повесть о боевом друге». О себе, конечно, писал, о себе.

Вся прожитая жизнь легла в книжку Петра Павловича Шорника.

Отца раскулачили и выслали. Дикое детство провел на окраинах прокопченного Сталинска. Повезло, случайно попал на конезавод. Лошади лягаются — это да, зато они лишнего не болтают. А там и война началась. Вот после войны и вылилось все, что накипело, в «Повесть о боевом друге». За неистовую страсть к лошадям Петр Павлович Шорник попал в начале войны в 4-й Кубанский кавалерийский корпус. Об этом распространенно писал. Чувствовалось, что старается не врать, но редакторы за него постарались, потому теперь Шорник и скалит злобно на писательских собраниях свои крупные лошадиные зубы.

«Меня это не обогащает».

Как-то принимали молодого поэта в Союз писателей, готовились к голосованию.

Все шло хорошо. Но поднялся Петр Павлович. «Нас, сами понимаете, будут помнить по нашим книгам. Меня, например, за то, что боевых друзей прославлял, а его за что? — указал рукой на молодого поэта. — Ну, травка на берегу, елки, красивые девки. Зайчики за пеньком. „Кто воевал, имеет право на тихой речке отдохнуть“. Читали мы про все это. А где твоя любовь к Родине, парень? Не обогащают меня эти стихи! — Скалился как боевой конь. — Девок у нас много, а Родина одна. Учтите, я буду голосовать против, зачем писательской организации бытописатели зайчиков-цветочков? И других призываю голосовать против. Давайте лучше отложим прием, чем портить биографию парню. Может, научится чему-нибудь? На фронт не успел, пусть едет на стройку, зачем слюни пускать?»

На фронте, вспомнил, героизм и трусость были неразделимы.

Подпустил матерок для понятности, посмотрел на молодого поэта. Сегодня, значит, навалишь в штаны, а завтра, что называется, совершишь подвиг. Например, нам на Днепре, на плацдарме, жрать было нечего. Дохлую рыбу выбросит взрывом, мы ее выбирали из груды трупов. Однажды засекли: поросенок визжит на ничейной земле. Вот нашел место дурак — пастись между двух армий. Ночью минеры проделали в колючке проход, и пополз туда один наш солдатик. Самого голодного нашли. Отыскал нужный домик, крышу с него взрывом снесло, упавшим бревном придавило поросенка. Солдатик автомат положил у ног, в лунном свете кишки выбирает. А тут на его автомат ступил чужой сапог. «Гут, гут, Иван!» Двое. Успокоили, значит. Ну, сидит, молчит, выбирает кишки, перестрелка затихла, две армии прислушиваются, чья там возьмет? «Гут, гут, Иван!» Поросенок небольшой, значит, не бесконечный, — выбрал солдатик кишки. Немцы мясо забрали и автомат забрали. А что такое потеря оружия на линии фронта? Шорник подумал и ответил сам себе: потеря оружия на фронте — это трибунал! Но немцы в тот раз порядочными оказались, пожалели солдатика, не генерал же приполз на нейтралку за поросенком. А может, сами оказались из каких-нибудь довоенных спартаковцев: вынули диск, автомат оставили…

В принципе, мог Петр Павлович Шорник написать про быка Громобоя, который сразу, без раздумий, как только его переименовали в Дружка, запорол рогами сменного бригадира. Мог… Но ведь не написал… Редакторы его рано озлобили…

«Петр Павлович, сколько евреев в вашей писательской организации?»

«Спросите Слепухина, скажет — мало, спросите Мизурина — переизбыток».

Не спалось.

Вернулся к «Легендам и былям».

«Юкагиры были. С каменными топорами были. — Где только Кондрат Перфильевич услышал такой древний речитатив? — С костяными стрелами были, с ножами из реберной кости. Над огнем — покойного шамана кости качали. „Огонь-бабушка, худое будет, в другую сторону худое отверни. Хорошее будет, в нашу сторону поверни“. Погодя немного стали поднимать кости — не могут оторвать от земли.

„Это нашего покойного шамана кости, они что предвещают — страсть!“

Один старичок сказал: „Скоро на челноках поплывете, новый народ встретите“.

„Хэ! — сказали. — Мы с топорами, на челноках. Какой новый народ? Не боимся!“

„Против нового народа ничего острого не направляйте, — несогласно покивал юкагирам старичок. — Конца не будет новому народу, так много. С заката идут. Сердитые идут. У рта мохнатые идут. Ничего острого не направляйте, не то свои пепелища, обнюхивая, ходить будете“.