Святослав Логинов - Драгоценнее многих (медицинские хроники)

Сильвиус судорожно потер лоб. Подобных ошибок он наберет сколько потребуется. Доказательства можно подкрепить мнением старых писателей. Все они, даже еретичный Мондино склонялись перед именем врача гладиаторов. Но это он сделает потом, сейчас важнее опровергнуть ложные открытия ослушника. Именно это сокрушит его, если в нем сохранилась хоть капля благоговения перед наставником, и навеки опозорит в глазах просвещения, если он вздумает упорствовать. Но в таком вопросе, пожалуй, не обойтись без ножа.

Сильвиус вспомнил, как впервые студент Везалий обратился к нему со словами, в которых звучало неверие в Галена. Зря он тогда не обратил внимания на мальчишескую выходку, отделался парой цитат. Могут ли Руф или Асклепиад убедить усомнившегося в Галене? Надо было ткнуть щенка носом в то, что он сам распотрошил, и на трупе показать, как легко можно толковать увиденное на секции в ту или иную сторону. Сильвиус припомнил испуганные глаза Везалия, притихшую толпу школяров, а внизу распластанное тело, к которому очень не хотелось спускаться. Тогда зло можно было раздавить в зародыше, теперь с ним придется долго сражаться. Вот, скажем, негодяй пишет о начале полой вены и, ругая Галена, бежит за помощью к Аристотелю, забыв, что учитель Александра не был медиком. И все же, мнение великого грека драгоценно для многих, и значит, спор должен решаться опытом.

Сильвиус поднялся, неспешно оделся, постоял около печки, чтобы старый плащ вобрал в себя побольше тепла, и вышел на улицу. Он шествовал к анатомическому театру, нимало не сомневаясь, что найдет там Амбруаза Паре. На завтрашнее утро назначено вскрытие, господин Прево уже доставил тело, и наверняка не в меру ретивый прозектор вертится вокруг него. Говорят, анатомическим представлениям приходит конец, церковный собор разбирает вопрос о прегрешениях врачей, анатомирование скоро объявят смертным грехом. Но пока еще ничего не известно.

В пустом зале Сильвиуса встретило звяканье инструментов и немузыкальное «Трум-трум!» напевающего цирюльника. Увидав профессора, Паре пришел в замешательство, а потом принялся многословно извиняться:

– Я никогда бы не осмелился, домине, без вас вскрыть брюшную полость, я позволил себе коснуться лишь суставов ног, ибо эта часть важна для тех, кто пользует вывихи и переломы. С вашего позволения я бы хотел напечатать об этом предмете небольшое практическое пособие на родном языке…

Сильвиус не слушал. Потемневшими глазами он глядел туда, где на отдельном столике рядом с инструментами лежало «Эпитоме» Везалия – извлечение из семи книг, атлас анатомических фигур, изданный подлым клеветником специально для тех, кому не по карману купить роскошное издание, брошенное Сильвиусом на улице Крысы. Значит, и сюда проникла зараза!

– Что это?!. – свистящим шепотом выдохнул Сильвиус.

– «Эпитоме» Андрея Везальца, – Паре был удивлен. – Книга воистину драгоценная. Она открыла мне глаза на нашу науку. Я имел некогда счастье знать Андрея и вчера написал ему в Падую. Я испрашиваю позволения перенести часть этих гравюр в краткое руководство по анатомии, над которым я сейчас тружусь… – Паре осекся и замолчал, с удивлением глядя на профессора.

Лицо Сильвиуса страшно налилось густой багровой синевой, щеки и губы мелко тряслись, выпученные глаза бессмысленно вращались. Паре сделал шаг назад, стараясь незаметно нащупать на столе тонкий ланцет. Если сейчас со стариком случится удар, то лишь немедленное и обильное кровопускание может спасти его жизнь.

Но здоровая натура простолюдина одержала верх над приступом. Краска разом схлынула с перекошенного лица, и Сильвиус закричал, топая ногами и брызжа слюной:

– Вон отсюда! Тварь! Немедленно!.. Вон!

Сумрачным бродил по Падуе Реальд Колумб. Рассеянно отвечал на поклоны знакомых, пустыми глазами глядел мимо чужих. Забывал даже порой отгонять палкой бродячих псов – вечных спутников хирурга.

Вот уже месяц, как нет в Падуе Везалия, тридцать дней занимает Колумб кафедру медицины. То, что не удавалось сделать никому из близких, издалека совершил всемогущий Сильвиус – вышвырнул фламандца из города. Якобу Парижскому не пришлось даже печатать свой труд, услужливые доброжелатели прислали рукопись Везалию. Впрочем, говорят, о том позаботился сам Сильвиус – засадил десятки послушных школяров за переписывание памфлета, чтобы избежать расходов на типографию, а потом разослал готовое сочинение с купцами по королевствам христианской республики.

Кто знает, как было в действительности, но удар цели достиг. Сначала Везалий возмутился, кричал, что его оболгали, накропал даже пространное послание к оскорбленному учителю, где вызывал его на состязание. Письмо, публично им читанное, заканчивалось словами: «Мне не от чего отрекаться. Я не научился лгать. Никто больше меня не ценит все то хорошее, что имеется у Галена, но когда он ошибается, я поправляю его. Я требую встречи с Сильвием у трупа, тогда он сможет убедиться, на чьей стороне правда».

Еще чаще, чем прежде произносил Везалий в анатомическом театре публичные лекции, и палач города Падуи не справлялся с работой, потому что еретичным решением высокого сената приговоренных преступников со всех концов Венецианской области свозили в Падую, чтобы они могли послужить материалом для молодого анатома.

И все же битва была проиграна. Сильвиус в парижском далеке молча ожидал «возвратной песни». И хотя фламандец не сдался, но и сил для борьбы уже не было. Ведь приходилось сражаться против собственного учителя, так что даже те, кто был на стороне Везалия, сочувствовали обиженному старцу.

В конце концов, в один дивный, незабываемый для Колумба день, Везалий собрался и покинул Падую. Уехал навсегда, приняв лестное предложение Карла Пятого, пожелавшего иметь его своим личным врачом.

Вперед были отправлены подводы с дорогой одеждой и серебряной посудой, книги, лекарства и инструменты. Колумб ревниво следил за погрузкой, проверял каждый сундук, ведь у Андрея нет лучше друга, чем Колумб. Но при этом лучший друг жадным глазом искал и не мог найти рукописей и неоконченных работ.

На площади перед собором они обнялись, всенародно расцеловались; черная жесткая борода Колумба трижды коснулась курчавой бороды Везалия, потом Андрей вскочил на коня, прощально махнул рукой и исчез.

С того дня у Колумба не стало в Падуе соперников. Теперь Колумб собирает на лекции толпы студентов, его приговора ждут словно речения оракула, и все же довольства нет. Он-то понимает – это слава Везалия гонит сюда учеников, а в нем, опытнейшем враче, видят всего лишь последователя везальского выскочки, хотя Реальд годами старше того, кого прочат ему в учителя.

Колумб не забыл, как год назад оскорбил его сенат. Везалий тогда отправлялся в Базель и оставил Колумба заместителем по кафедре. Так же как и сейчас слушали Реальда сонмы школяров-медикусов и просто любознательных дворян. Успех был громовой, но вернулся Везалий, и из сената пришел указ: «А в дальнейшем желаем, чтобы лекции по анатомии читались только Андреем Везальцем, сыном императорского аптекаря». Такого бесчестья Колумб простить не мог.

Вечерами Колумб доставал из сундука рукопись, пухлую и уже затертую по краям. Перечитывал и с горечью убеждался, что она представляет лишь слепок с труда Андрея. А ведь написана его работа лучше, проще и понятнее. Чтобы прочесть Везалия, нужно быть ученей самого Эразма, а медики сегодня, как и триста лет назад, говорят на, пусть неправильной, но зато несложной кухонной латыни. Конечно, они предпочтут книгу Колумба. Вот только труд императорского любимца был опубликован, когда Реальд лишь начинал размышлять о руководстве по анатомии.

Главное же – в работе Колумба нет ничего, что придавало бы ей самостоятельную ценность. Сам Колумб понимал это яснее всех, хотя и выносил на поля почти любой страницы краткие примечания: «Везалий ошибается», «За Галена, против Везалия» и, наконец, «Везалий – темный, непонятный писатель». Но все это относилось ко второстепенным мелочам, к тому же, Колумб чувствовал, что возражения его шатки и будут опрокинуты, если вдруг Андрей вернется в университет и обрушится на предателя всей мощью. Чтобы книга получила вес, в ней должно быть описано настоящее открытие.

Приходило утро, с первым уличным шумом, прохладой, розовым солнечным светом. Неложившийся Колумб надевал тяжелый, шитый золотой ниткой бархатный кафтан и выходил на площадь. Грохоча посохом, проходил под гулкими арками, спешил в прозекторскую, где ждал труп очередного повешенного. Их по старой памяти продолжали присылать в анатомический театр.

Колумб кромсал тело скальпелем, ища подтверждения ночным догадкам, рассекал мышцы, препарировал нервы и сосуды, копался во внутренностях. Много раз казалось – удача близка, но открывалась ошибка, и Колумб с проклятиями отходил от тела, порой так истерзанного, что в нем нечего было демонстрировать студентам.