Стефан Цвейг - Погребенный светильник

Возвысив голос, старый человек просил и молился, со страстным упованием вглядывался в небо, где пылко сияли звезды, рассеивая над землей свой живой искрящийся свет. Старик стоял и ждал, что Бог наконец впервые в жизни даст ему ответ. Он ждал терпеливо и безропотно, но его бессознательно поднятая вверх рука постепенно опустилась. На него снизошла усталость, безмерная усталость, в висках застучал оглушающий молот, ноги ослабли, колени подогнулись, и он, не помня себя, соскользнул в блаженное бессилие и поддался ему, чувствуя одновременно и тяжесть, и легкость во всем теле, словно оно истекало кровью. «Это смерть, — подумал он благодарно. — Бог услышал меня». И тихо положил голову на землю, благоухавшую осенним перегноем. «Надо бы мне надеть смертную рубаху», — подумал он в полузабытьи, но на этом силы его исчерпались, он только успел плотнее завернуться в плащ. Потом закрыл глаза и приготовился к желанной, вымоленной смерти.

Но в ту ночь смерть не пришла к Вениамину, сурово испытанному Богом. Только сон нежно и крепко обнял его измученное тело и наполнил внутренний взор картинами и грезами.

Ему приснилось то же, что снилось в ночь его последнего испытания. Он снова уходил, блуждал, бежал по узким, глухим, темнеющим улочкам Перы, только теперь тьма стала еще непроглядней, а небо — во всю вышину — черным и сплошь затянутым облаками. И снова он испытал запредельный страх, что кто-то гонится за ним, и снова бежал прочь. Но шаги все раздавались впереди, сзади и вокруг него, со всех сторон этой тяжкой, пустой, этой черной равнины. Он не мог разглядеть, кто там идет справа, слева, перед ним, за ним, но их было много, огромная кочевая толпа, он различал тяжелые шаги мужчин, легкую поступь женщин, сопровождаемую звоном браслетов, и летящую походку детей. Целый народ проходил сквозь безлунную, отливающую металлом ночь, горестный, подавленный народ. Ибо из невидимых рядов доносились стоны, причитания и крики. Он чувствовал, что они идут так давным-давно, измотанные вынужденным странствием и незнанием пути. «Кто этот потерянный народ? — услышал он свой собственный вопрос. — Почему на него, именно на него ополчились небеса? Почему ему, только ему одному, нигде нет покоя?» Во сне он не догадался, кто эти странники, и все-таки его охватило братское сострадание к ним. Еще ужаснее, чем громкие жалобы, терзали его стенания и тоскливые вопли невидимых путников. И он бессознательно бормотал: «Нельзя идти так вечно, все время во тьме, не ведая пути. Ни один народ не может так жить — без приюта и без цели, странствуя и подвергаясь опасности. Им следовало бы зажечь свет, чтобы освещать дорогу, иначе этот гонимый потерянный народ придет в отчаяние и вымрет. Кто-то должен идти во главе и привести их домой, кто-то должен освещать им всем дорогу. Нужно найти свет, им нужен свет».

От боли у него ломило глаза, так терзало его сострадание к этому потерянному народу, который, уже теряя веру и изнемогая, брел сквозь безмолвную враждебную ночь. Вениамин с таким отчаянием всматривался в неразличимую даль, что ему вдруг показалось, что где-то вдалеке, на самом краю пустыни, блеснул огонек, слабый, совсем слабый след огня, всего лишь искорка или две, мимолетный, блуждающий во тьме свет. «Нужно идти за ним, — бормотал он, — даже если это блуждающий огонь. Может быть, от малого можно зажечь большое. Нужно принести его сюда, этот свет». И в своем сне Вениамин забыл, что состарился и одряхлел; в своем сне он полетел, как на крыльях, побежал вприпрыжку, как ребенок, к этому огню. Он так хотел поймать, схватить его, что несся, как безумный, сквозь массу народа, не обращая внимания на их злобно-недоверчивый ропот. «Вон там свет, там свет, вы же видите», — кричал он им радостно, пытаясь их утешить. Но они отшатывались от него и, опустив головы, с болью в сердце продолжали брести во тьме, глухие и тупые, униженные, они не видели далекого света, может быть, глаза их уже ослепли от слез, а сердца очерствели от привычной нищеты. Но ему был виден этот свет, семь сестер-искорок, мерцавших рядом друг с другом, и вот он бежал к ним под громкий стук своего сердца, понимая, что где-то должен быть светильник о семи подсвечниках, который питал и поддерживал эти огоньки. Но и этот, все еще невидимый для него, светильник не стоял на месте, он тоже перемещался, как те блуждающие во тьме огни, тайно гонимые злым ветром. Вот почему пламя их колебалось, вот почему они не светили, но трепетали и мерцали.

«Нужно схватить его, остановить, — думал он во сне, продолжая бежать за огнями, — ведь как бы он засиял, этот светоч, если бы остановился и обрел покой! Как бы он воспрянул и расцвел, этот многоопытный народ, если бы обрел дом и кров!»

Вениамин мчался сломя голову к светильнику, он уже видел золотой ствол и семь высоких ветвей и в семи бутонах из золота — семь огней, трепетавших на злом ветру, который все гнал этот светоч дальше и дальше через страны, горы и моря. «Стой! Остановись! — кричал он вслед ему. — Народ погибает! Ему нужен свет утешения, он не может вечно блуждать во тьме».

Но светоч уходил, уплывал все дальше и дальше, хитро и злобно подмигивали его убегающие огни. И тут преследователя охватил гнев; собрав последние силы, с колотящимся сердцем, он одним прыжком достиг беглеца, чтобы схватить и зажать его в кулаке. Он уже почувствовал холод металла, он уже держал в руке тяжелый ствол… Но тут раздался мощный удар грома, и размозженная рука хрустнула, причинив острую боль. И в собственном крике он услышал тысячекратно повторенный вопль народа: «Потерян! Потерян навсегда!»

Но что это? Буря стихла, и светильник, огромный и стройный, внезапно выпрямился и остановил свой блуждающий полет. Он завис в воздушном пространстве спокойно и ровно, словно опирался на стальную основу. Семь его огней, только что трепетавшие в порывах ветра, теперь расправились и засияли, излучая золотой свет. Они становились все ярче и ярче, и золотое сияние постепенно проникало на все большую глубину. И когда поверженный наземь Вениамин в недоумении оглянулся, ища взглядом тех, кто шел за ним во тьме, он не увидел ни ночи, ни бездорожья, ни кочевого народа.

Плодородная южная страна, осененная горами, нежно прижималась к морю, пальмы и кедры покачивались под легким бризом, цвели виноградники, колосились поля, по мирной равнине, где паслись овцы, пробегали стада антилоп. Люди мирно трудились на родной земле, носили воду из колодцев, пахали, и сеяли, и доили, и копали, и окаймляли свои дома вьюнком и живой изгородью. Дети напевали на ходу, у очагов звучала пастушья свирель, и по ночам над спящими домами стояли мирные звезды. «Что это за страна? — изумленно подумал он в своем сне. — Неужели это тот самый народ, что недавно брел во тьме? Неужели он наконец обрел мир? Неужели он наконец нашел родину?» Но тут светильник воспарил еще выше: его солнечное сияние осветило теперь края неба над мирной страной. Горы обнажили свои озаренные солнцем головы, и на одном из холмов взору предстал белый город с мощной крепостной стеной, над зубцами которой высилось грандиозное строение, сложенное из каменных плит. Сердце спящего старика дрогнуло, дыхание участилось. «Должно быть, это Иерусалим и храм», — думал он. Но светильник уже двинулся дальше, к храму. Стены расступились, словно отхлынувшая вода, пропуская его в святилище, и сразу же здание храма зарделось, подобно алебастровой чаше. «Он вернулся домой — думал спящий, дрожа от возбуждения. — Кто-то совершил то, о чем мечтал я, кто-то вызволил менору из плена. Я должен видеть это собственными глазами, я свидетель! Всего один раз, еще один раз я хочу видеть ее спокойно стоящей на своем месте». И что же? Желание это, словно облако, подхватило его и понесло, ворота распахнулись, и он вступил в Святая святых, чтобы увидеть менору. Но свет ее был несказанно сильным. Семь огней сомкнулись в единое пламя, все вокруг залил невыносимо яркий свет. Вениамин вскрикнул во сне от острой боли и проснулся.

Сон кончился, но боль в глазах не проходила, и ему пришлось опустить веки, защищаясь от горячего напора света, но и под опущенными веками волновалась и рассыпала искры пурпурно-красная кровь. Он прикрыл глаза рукой и только тогда понял, что это солнце так больно бьет ему в лицо. Значит, он заснул на том месте, где ночью решил умереть, и проспал до утра. Его разбудил свет, пробившийся сквозь ветви дерева. Цепляясь за ствол пинии, Вениамин с трудом привстал и бессознательно посмотрел вниз. Перед ним расстилалось море, бесконечное и лазурное, такое же, как впервые увиденное в детстве, и сверкали мраморы и камни Византии. Мир озарял его красками и блеском южного утра. Нет, Бог не пожелал, чтобы он умер! Старик благочестиво склонил голову и сотворил молитву Тому, Кто дарует и отмеряет жизнь по Своей воле и разумению.

Прочтя молитву, он почувствовал, что кто-то тихо тронул его сзади за плечо. Это был Захария, и Вениамин сразу понял, что тот уже давно бодрствует, ожидая его пробуждения. И прежде, чем старец справился со своим удивлением — откуда тот узнал, куда он ушел и где остановился? — Захария прошептал: