Борис Алмазов - Презент

Но Харлампий этого понять не мог. Как это видеть все вверх ногами? А про то, чтобы ехать без подарка, и слышать не хотел.

— Это же ему на всю жизнь память! — растолковывал он красноармейцам. — Что батька с войны на память привез! Нужно что-нибудь необыкновенное! Вон мой отец шашку турецкую привез, у самого ихнего паши отбил, над колыбелью моей повесил! Так я эту шашку пуще глаза берегу! Дом гори — я шашку спасаю.

Но красноармейцы ничего ему посоветовать не могли, только смеялись да крутили головами, — дескать, у вас, у казаков, не только фуражки набекрень, но и мозги туда же!

Настал день отъезда. На утренней поверке получил Харлампий бумаги, сдал казенного коня и отправился на станцию. Хрисанф Калмыков пошел его провожать.

Верстах в трех от лагеря, в стороне от дороги, услышали они какие-то странные звуки. Держа винтовки наготове, два казака вышли на полянку, залитую весенним половодьем. На полянке лежала коряга, а на ней сидел крошечный мокрый медвежонок.

— Не трожь его! — прошептал Калмыков. — Тут, наверно, медведица поблизости ходит. Наши ребята вчера лес прочесывали, наткнулись на медведей, стреляли, стреляли, да, видать, мимо. Пойдем от греха!

Но медвежонок был такой смешной. И Харлампию показалось, что он жалобно зовет его. Не утерпел он, подошел к зверьку и погладил медвежонка по крутолобой мокрой головенке.

Медвежонок поднялся на лапках и, ухватив казака за палец, начал вылизывать его розовым язычком.

— Ух ты! — сказал Харлампий. — Вот он — презент необыкновенный. Вот он, подарок сыну моему.

— Да ты что! — сказал Калмыков, опасливо озираясь. — Куда ты его из родных местов потащишь!

— Так ведь он брошенный! Не иначе как разъезд вчера медведицу угнал либо убил. Потерялся медвежонок.

— Потерялся — найдется! Что ж думаешь, медведица робенка свово бросит?

Но Харлампий представил, как приедет он дермой, как выпустит медвежонка во дворе и как все хуторяне сбегутся и будут кричать:

— Вона! Какой презент Харлампий своему сыну навоевал!

— Все! — сказал он Калмыкову. — Заберу его с собой! Тут он все равно пропадет! Бросила его медведица!

— Да мыслимое ли дело, чтобы мать дите бросила? В уме ли ты?

— А где ж она?

— А вот сейчас как выскочит — узнаешь где! Может, пошла сухое место искать. Ее, видать, вода из берлоги выгнала. Весна нынче ранняя… Отпусти ты его! Вишь, он какой заморенный!

— Вот я его дома-то и подкормлю… Что ж я его мучить буду?

— Вот заладил, как младенец бессмысленный! — рассердился Калмыков. — Совсем ошалел. Куда ты его в хутор потащишь? Разве медведю место с человеком?

— А собаки? — сказал Харлампий. — А собаки как же?

— То собаки, а то зверь лесной! Он тя сожрет!

— Ну да! Что я, медведя не прокормлю! Я тут на всю жизню выспался, теперь дома день и ночь работать буду!

Так Калмыков Харлампия не отговорил, только поссорились они напоследок.

Домой нужно было еще добраться. В ту пору ездить было непросто. Поезда ходили от случая к случаю, пассажиров на, них набиралось столько, что никакие удостоверения и билеты не помогали, так что приходилось надеяться на авось да на широкие плечи.

В вагон Харлампий сесть и не пытался. Он, как только подавали поезд, лез на крышу. Холодно, конечно, на вагоне ехать, но зато воздух свежий и компания веселая — такие же, как он, демобилизованные красноармейцы.

Они сначала думали, что Харлампий поросенка везет, а как узнали, что казак медвежонка раздобыл, из соседних вагонов прибегать стали — смотреть. Тут и Харлампий медведя своего разглядел как следует. Медвежонок маленький— в папахе умещался. (Все равно папаха на забинтованную голову не лезла.) Сидит презент в папахе, глазками-бусинками посверкивает. Каждые два часа вылезает и орет — еды требует! Да так жалостно: сядет на задок, лапами голову обхватит и кряхтит, подвывает.

А солдат, пожилой татарин, что вместе с Харлампием домой добирался, приговаривает:

— Головушка ты мой горький! Какой такой — несчастный совсем! Куда я попал! Мамка нету, кушать нету… Казанский сирота! — Красноармейцы смеются, а Харлампию не до смеха — боится медвежонка не довезти.

О пропитании для себя не думал: кусок сала есть, сухарей два десятка, кипяток на станции в любом количестве. А медвежонок сала не ест, мал еще. Сухарей, в кипятке размоченных, пожевал, так не за голову, а за пузцо свое кругленькое схватился.

— Обкормил совсем ребенок! — сказал татарин. — Глупый твоя голова! Ему молока давай! Мал совсем.

Спасибо, красноармейцы помогали. Они свешивали головы в вагоны и кричали пассажирам:

— Товарищи-граждане, молока не найдется?

— Чего? — удивлялись в вагонах. — Да на что вам молоко?

— Для прокормления дикого медвежьего дитенка, как пострадавшего от стихийного бедствия и войны. Которые с молоком, окажите помощь, по силе возможности, как беспризорному…

Мешочники не верили. Тогда солдаты привязывали папаху и на ремнях спускали в окно. Медвежонок рычал, пассажиры удивлялись.

И какой-нибудь запасливый старичок с корзиной или тетка, вся укутанная платками, доставала из фанерного чемодана бутылку.

— Вот, — говорили они. — Чего война понаделала! Медведи — и те по дорогам маются!

А медвежонок Презент впивался в тряпочную соску и не отпускал, пока не опоражнивал бутылку. Потом он вытягивал губы дудочкой, радостно чмокал и засыпал, забившись в папаху. Харлампия он, видимо, считал медведицей, а папаху берлогой. Чем казался ему поезд и красноармейцы? Не знаю. Может быть, лесом, в котором шумит ветер. А может, еще чем. Только ни солдат, ни поезда он не боялся.

Добирался мой дед домой три недели. Презент хоть и кормился плохо, а подрос и руки Харлампию оттягивал, а сам идти не желал. Шестьдесят верст, что отделяли наш хутор от станции, казак прошел за сутки и поздно вечером постучался в ставень родного дома.

Жена Харлампия испуганно глянула в темноту окошка, ахнула и кинулась отворять.

Девчонки заревели, увидев бородатого человека в прожженной шинели, с грязной повязкой на голове. А он блаженно улыбался и приговаривал:

— Да что вы? Что вы! Доченьки мои золоты! Отвыкли! Батьку не узнали?

— Какой ты нам батька?! — рассудительно сказала пятилетняя Катька. — Наш батька на войне! Воюет!

— Все, — сказал Харлампий, садясь на порог и стягивая сапоги. — Отвоевался!

Осторожно, как по льду, подошел он к люльке, где качался и чмокал губами во сне крошечный мальчишка.

— Вона! — залюбовался он. — Беленький какой! В нашу породу.

Он присел на кровать рядом с колыбелью, качнул ее раз, другой и вдруг запел тихонько, хриплым, сорванным от команд на морозе голосом, мучительно припоминая слова песни, которую пела ему в детстве мать:

— Не гуди так! — остановила его Катька. — Ты его напугаешь…

Она слезла с печи, деловито прошлепала босыми ногами по половицам и, заглянув в люльку, сказала:

— Спи, Сашенька, спи, маленький.

— Ты его что ль нянчишь? — спросил Харлампий, любуясь дочкой:

— А то? — ответила она. — Мать-то с утра до вечера в поле.

— Ну ничо! — сказал сотник. — Теперь легче будет. Теперь я работать пойду.

— А Катька нам Сашеньку качать не дает! — стала жаловаться средняя дочка Аниська. — Будто он только ее братик. Жадина.

— Не жалься! — счастливо улыбаясь, сказала мать, внося таз с горячей водой, чтобы вымыть мужу ноги с дороги. — Вот доносчица кака!

— Я вот привез, с кем вам нянькаться! — вспомнил сотник. Он достал папаху с медвежонком и положил ее посреди комнаты на пол.

Презент моментально вылез из нее и, став на задние лапы, завертел любопытным носом, принюхиваясь к домашним запахам. Девчонки завизжали от восторга. Они схватились за руки и принялись водить хоровод вокруг необыкновенного подарка.

Медвежонок, словно понимая, что теперь это его дом, — тоже приплясывал и кружился.

— Я тут еще материи привез! — расслабленно говорил Харлампий.

— Да шут с ней, с материей! Жив! Живой! — глотая радостные слезы, приговаривала жена, снимая с головы мужа заскорузлые бинты.

А перед ним все плыло и качалось. И, проваливаясь в сон, он шептал:

— Все, отвоевался… Дома, дома я…

Утром в хуторе узнали, что Харлампий с войны пришел. И народ стал собираться к нему в дом: новости узнать, про ближних порасспросить. За взрослыми увязывались и ребятишки. Они уже прослышали о диковинном звере медведе, что привез сотник. Медведи у нас на Дону не водятся, и никто из ребятишек зверя этого не видывал.

Каждого малыша, что возникал в проеме Двери и опасливо жался к косяку, Харлампий проводил в горницу и одаривал твердокаменным бубликом, связку которых прихватил на станции. И хотя бублики и вообще всякие сласти были по тем временам большой редкостью, ребятишки, как только видели медвежонка, про них мгновенно забывали.