Андрей Аствацатуров - ДУЭЛЬ В ТАБАКЕРКЕ

— Понимаешь, старик, — говорил он. — мне бабки были нужны. А где их взять? Я — туда, сюда, ни хрена не выходит. Везде платят копейки. Ну, ты сам знаешь. И тут мне один мужик сказал, что в Финляндии водка бабок стоит дофига.

— Ну?

— Что ну? А у нас — пять рублей. Врубаешься теперь?

— При чем тут водка-то?

— При том. Я взял десять бутылок и камеру от автомобиля. Привязал бутылки к камере, положил это все в лодку и погреб на ней через залив прямо к финнам. Лодку потом бросил и поплыл сам. Плыву — камеру перед собой толкаю. И тут слышу — катер тарахтит. Засекли все-таки. Главное, прикинь, берег был уже близко. Ну, что делать… Камеру я шилом проткнул, и все, привет. Водка утонула. Главное — шито-крыто. Тут они меня выловили под белы рученьки. Поставили на палубе. Стою, как дурак, — только вода стекает. Я, говорю, ребята, заблудился. А они ржут. Знаем, говорят, как ты тут заблудился. Ты это, говорят, прокурору будешь объяснять. Ну, а мне, знаешь, терять нечего, стою, ржу вместе с ними. Еще холодно так. Тут, значит, капитан выходит. Морда злая, заспанная. И давай на них орать: “Что, — кричит тут за блядство развели?! Откуда вода на палубе?! — орет не затыкаясь: — Повторял и повторяю! Кто будет хуево пидарасить палубу, того, лично отымею во все места, которые найду! Теперь ты, — говорит, — и ко мне поворачивается, — из-за таких, как ты, мы ночей не спим, границы родины, блядь, охраняем!” Я сплюнул ему под ноги и говорю: “Дурак ты, батя! Из-за таких, как я, тебя, старого мудака, на флоте держат! Понял?!” Тут он совсем взбесился. Заорал что-то, задрочил ногами. “Увести, — кричит, — и наручники надеть!” Прикинь? Я еще два часа потом в наручниках сидел.

Костя допил пиво и поспешил по каким-то срочным делам, предварительно взяв с меня обещание никому о том, что он мне рассказал, не болтать. И я сдержал обещание. Почти. Единственным человеком, кому я под большим секретом рассказал эту историю, была моя бывшая жена Джулия.

Вскоре я потерял Костю из виду на несколько лет. От общих знакомых я узнал, что какое-то время он жил в Таиланде, где чуть не попал в тюрьму из-за наркотиков, но вовремя удрал. Потом, я слышал, что он уехал в Калифорнию, там три года учился, женился на итальянке и поселился в Неаполе. Мы несколько раз встречались, когда он приезжал в Россию, и один раз даже в Нью-Йорке, где Костя подрался в ресторане с черным официантом. Ему показалось, что его обсчитали (но эту историю я расскажу вам в другой раз).

С тех самых пор, с той драки в ресторане на Парк-авеню мы ни разу не виделись. И вдруг — этот звонок.

— Ты как меня нашел?

— Это секрет, — насмешливо сказал Костя. — Лучше скажи, чего ты меня сразу не набрал, как приехал? Как вообще дела?

— Может, это… пересечемся…

— Не выйдет, старик. Я не в Неаполе. Мы с Робертой двинули на Капри. Она отпуск взяла.

— Тогда ладно… — вяло отозвался я.

— О, слушай, есть идея! Давай приезжай к нам, а?

— Нет… я…

— Давай не ленись, приезжай. Всего на один день. Погуляем, накатим по стаканчику. Сходим дворец Тиберия посмотрим. Ты же любишь всю эту фигню. Да, кстати…

— Да?

— Тут вроде твоя бывшая тусуется.

Я вздрогнул и почувствовал, что покрываюсь потом.

— Кто?

— Ну, эта, как ее, Джулия, да? И с ней этот ее новый. Забыл, как его… Который нам с Робертой историю Рима в Калифорнии читал. Мы его вчера встретили в неапольском порту.

— Где встретили?

— В неапольском порту, — повторил Костя и запел в трубку: — В непольском порту, с пробоиной в борту, Жаннетта…

— В кейптаунском, — поправил я.

— Чего?

— Ничего. Я завтра же приеду.

— Ого! — удивился Костя. — Давай, будем ждать. Мы с Робертой живем в “Пунта- Трагара”. Это гостиница такая. Запиши себе. Как приедешь с утра — сразу к нам. Короче — ждем, понял? И грудь побрей.

Послышались короткие гудки. Я горько усмехнулся. Потом подумал, что вот Костя всю жизнь меня удивлял, а я его — никогда. Надо хотя бы раз.

“Хотя бы раз, — говорю я сам себе, выходя из садов Августа, из собственного сна. —А я и не знал, что он, оказывается, Косте лекции читал. Историк…” Подхожу к гостинице “Трагара”. Она сама как чей-то тревожный розовый сон. Игровая геометрия. Взбесившиеся скособоченные объемы, вздымающиеся в воздух в каком-то безумном искривленном порядке. Говорят, здесь останавливались Черчилль и Эйзенхауэр. Они сюда приезжали Италию усмирять. Усмирили. Погрузили в долгий, летний сон.

В детстве я легко и радостно выныривал из своих снов. Особенно когда просыпался летом на даче у бабушки. Помню, родители уехали в Ниду купаться и загорать, а меня, четырехлетнего, на месяц препоручили бабушке. Та, надо отдать ей долж-ное, со всей решимостью академической дамы взялась за мое воспитание. Мне в неполных четыре года хотелось бегать по пляжу, строить куличи из песка, брызгаться, кидаться тиной в девчонок. Но у бабушки в отношении моего досуга были другие планы. Она решила привить мне вкус (как-никак я был внуком академика) к интеллигентным неспешным прогулкам в сторону комаровского кладбища. На этом кладбище покоились писатели, артисты и академики. Там стояли веселые памятники, очень похожие на большие пирожные-бисквиты. А больше в Комарове гулять было негде.

Утром я просыпался, отрывал щеки от пухлой, ласковой подушки и, спрыгнув с постели, бежал в комнату к бабушке.

— Бабушка, — кричал я. — Пора вставать! Хочу на кладбище!

Теперь, когда прошло столько лет, я просыпаюсь неохотно. Подолгу лежу, не в силах одолеть дремоту и оторвать замусоренную антидепрессантами голову от потной подушки. Мне хочется лежать и гонять по кругу одни и те же мысли (“Что, если бы я ей тогда сказал…”) и вязнуть, как сейчас, в мстительных мечтах о том, как я расправлюсь с этим историком, когда его случайно встречу. Когда я захожу в “Трагару”, эти приятные сны о мести снова охватывают меня. Ерунда… Остров слишком большой, и мы наверняка разминемся.

Тот, кто отнял у меня жизнь, оказался патентованным специалистом по части кладбищ. Что совсем не вязалось с его жизнерадостной физиономией.

— Такой милашка! — говорила Джулия. — У него шикарная улыбка и задница, о которую можно потереться.

Обладатель этой шикарной улыбки и не менее шикарной задницы преподавал античную историю и написал несколько книг о римских памятниках. За дело взялся со всей серьезностью. Прежде всего, выбил себе грант на зарубежные поездки и издательские расходы. Потом отправился в Европу. Воеводным дозором обошел все ветхие города, эти старые кладбища великих свершений. Подолгу вглядывался в глупые хари гипсовых и бронзовых истуканов, имбецилов и подлецов, запечатленных вдохновенными холуями. Наконец, разродился книгой. Потом второй, третьей. Никакого результата. Но в четвертой он принялся щедро унавоживать текст яркими афоризмами, надеясь, что их начнут цитировать. И не ошибся. Книга получила признание, хотя была самой дрянной из всех, которые он написал. Бледнолицые скульптуры раскрашивались в ней в грубые, аляповатые цвета. Факты и мысли напрочь исчезли, уступив место непроверенным сплетням, слухам и анекдотам. Прошлое стало еще мертвее, чем было. И тем любопытнее. Оно осталось прошлым. Зато сам автор выглядел сверхсовременным. Книга эта называлась “Река времени”. Вот так — просто, глупо и пошло. Река времени… Какая еще река? Поток дерьма, рядом с которым зажимаешь нос.

Скорее всего, я несправедлив, а потому так злобствую. И всякий раз я злобствую именно по утрам, когда проснусь. Наверное, поэтому я просыпаюсь неохотно и зову предутренний жаркий сон, который так часто ко мне возвращается. Это даже не сон, а тропический мираж, обернутый в адриатический ландшафт.

Я шагаю по плиткам узенькой дорожки, огибающей выстроившиеся в длинную колонну пальмы, разбухшие от горячего воздуха. Белый кондиционированный отель с услужливыми физиономиями персонала остался где-то позади. Вдали — залитая солнцем песчаная полоса побережья. За ней море неторопливо шевелит волнами, навьюченными ядовитыми медузами. Я чувствую незримое присутствие этих тварей. И они как будто бы догадываются о моем приближении и уже наверняка вы-простали из под желейных шляпок дрожащие крапивчатые щупальца. Ей-богу, напрасно. Купаться я не собираюсь. Внезапно за металлической оградой открывается большая эстрада, совсем как из моего советского детства. Длинные ряды скамеек выставлены на жаре перед широченной сценой. На сцене — темнокожий парень с телосложением Аполлона, голый по пояс, играет на электрогитаре. Он поет, притоптывая и упруго раскачиваясь в такт музыке. Лицо его светится счастьем. Каким-то овечьим и навсегда застывшим. Он открывает рот, умело перебирает гитарные струны, но музыки и голоса не слышно. Повсюду напряженная тишина. Скамейки пусты. Зрителей нет. Чудовищная густая жара погнала их на пляжи, в бассейны, под кондиционированный воздух тесных гостиничных номеров. Мне становится жутко.