Игорь Гергенрёдер - Грозная птица галка

Мой бывший одноклассник Вячка Билетов замечает:

– Павел погиб от предателя.

– А он те на верность клялся никак: мужик, что пацана послал? – с ехидцей поддел Санёк. – Может, он и был за красных? По его понятию – хорошо сделал.

– Значит, Лёнька и отплачивать не должен? – вознегодовал Вячка.

Санёк поставил котелок перед собой на землю, стал размачивать в кипятке сухой хлеб.

– Если не отплачивать, то и воевать не хрен. К тому же, братан – своя кровь. Может, бил тя по башке, жизни не давал: до расчёта это не касаемо. Не рассчитался – не человек.

– Ишь, как! – вмешался вчерашний телеграфист Чернобровкин. – А военно-полевой суд на что?

– Прям у начальства забота теперь – суды собирать!

– А иначе, – не сдался Чернобровкин, – сам под суд попадёшь. Как за грабёж.

– Грабёж – дело другое, хотя и тут: как посмотреть… – Санёк дует на размоченный в кипятке ломоть хлеба. – А у Лёньки – дело без корысти.

На рассвете мы обошли Голубовку с севера, наткнулись на полевой караул красных. Поднялась стрельба; опасаясь окружения, противник оставил деревню, и мы вступили в неё.

Я и мои друзья искали указанное разведчиком место, где погиб Павел, приблизились к церкви. У одного из дворов стояла нестарая баба в валенках, хотя снег ещё не выпадал. Бросилась к нам:

– Солдатики, у нас вашего офицера убили, у гумна! А красным сообчили Шерапенковы-соседи. Они погубили, они! – в притворстве завывая, показывала нам рукой на соседский двор.

– Обожди! – властно обронил Санёк. – Где офицер лежит?

– Схоронен! Мой-то сам и старшенький на кладбище снесли, после батюшка вышел – похоронили…

Она привела нас к могиле на тоскливом, почти без деревьев, кладбище. Я смотрел на свежий холмик земли и вдруг почувствовал: вот тут, неглубоко, лежит Павка. Серо-синий, ужасный, как те трупы, которых я успел наглядеться. Павка – такой ловкий, быстрый в движениях, такой самоуверенный, бесстрашный.

– Крест втыкнуть поскупились, – сказал Санёк.

– Поставим, миненький! – баба стала приглаживать землю на могиле ладонью. – Чай, мы уважа-ам…

Острейшая жалость к Павке полоснула меня. Из глаз хлынуло. Я услышал

исполненный значимости, как у судьи, голос Санька:

– Ну всё! Снялось с него. А то он был оглоушен. Теперь будет мужик – не

пацан.

Баба упала на колени, тычется лицом в землю холмика. Как мне гнусно!

Шерапенковы нас ждали. В избе чисто, будто в праздник. Топится побелённая на зиму печь. В правом углу – выскобленный ножом свеже желтеющий стол. Над ним – тусклые образа. Свисая с потолка на цепочке, теплится лампадка зелёного стекла. Слева, на лавке у стены, сидят крестьянин, баба и четверо детей. Среди них старшая – девочка, ей лет двенадцать. Цветастая занавеска скрывает заднюю половину избы.

– Извиняйте, что без спроса! – Санёк снял заячью шапку и, придерживая винтовку левой рукой под мышкой, перекрестился на иконы. – Вот он, – указал на меня, – родной брат офицера убитого.

– Так… – крестьянин встал с лавки; волосы густой бороды мелко дрожат.

Дети таращатся на нас в диком ужасе. Младший, лет четырёх, разинул рот, смотрит с невыразимым страхом и в то же время чешет затылок.

Равнодушно, точно по обязанности, Санёк спросил:

– А куда дели сынка, какой призвал красных?

– Лешему он сын – аспид, собака! – вскричала крестьянка. – А на нас нету греха! Поди, угляди за ним, уродом…

Из-за занавески вышел подросток в потрёпанном пиджаке.

– Кому меня надо? – спросил низким, с хрипотцой, голосом мужика.

Я увидел, что "подростку" никак не меньше двадцати пяти.

– Мой меньшой брат, – сказал крестьянин; потоптался, добавил: – Бобыль.

Тот стоял, небрежно расставив ноги в шерстяных носках, одну руку уперев в бок, другой держась за отворот пиджака. Бритое лицо выражало спокойную насмешку.

– Я красных притащил! Так захотел!

В словах столько невообразимой гордости, что Вячка Билетов пробормотал:

– Он в белой горячке…

Санёк, вглядываясь в человека, рассмеялся смехом, от которого любому станет не по себе:

– Смотри-ка, грозная птица галка! Ох, и любишь себя! Спорим: всё одно жизни запросишь?

– Дур-р-рак! – Не передать, с какой надменностью, с каким презрением это было сказано.

Почти неуловимый взмах: Санёк двинул его в ухо. Ноги у человека подсеклись – ударился задом об пол, упал набок. Дети закричали; старшая девочка визжала так, что Чернобровкин с гримасой боли зажал ладонями уши.

Санёк тронул лежащего носком сапога:

– Поднять, што ль, под белы руки?

Тот встал, одёрнул пиджак, шагнул к двери с выражением поразительного

высокомерия – мы невольно расступились. В сенях он с привычной основательностью обул опорки. По двору шёл неспешно, деловито: как хозяин,

знающий, куда ему надо. Он словно вёл нас. Завернул за угол сарая, встал спиной к его торцу. Это место не видно ни с улицы, ни из окон избы.

– Ты не думай, что я от страха, – усмешливо глядит мне в глаза, – я не из-за этого говорю… Сожалею я, что отдал твоего брата. Я думал, он дешёвка, а он – не-е… Нисколь не уронил себя!

Санёк хмыкнул.

– Началося! Сожаленье, покаянье. И в ноги повалится. Ох, до чего ж я это не терплю!

– Иди ты на … – хладнокровно выругался маленький человек. – Не с тобой говорят. – Он не отводил от меня странного, какого-то оценивающего взгляда: – Давай, што ль, пуляй!

Я – хотя стараюсь не показывать этого – ошеломлён. Может, он не понимает, что у нас не игра? Шут, идиотик, он думает: всё – понарошке? Хотя какое мне до того дело? Если б не этот замухрышка, Павел был бы сейчас жив-здоров.

Я понимаю, что должен вскинуть винтовку, выстрелить. Но я ещё ни в кого не стрелял в упор.

– Сознаёшься, что сам, по своей воле побежал… выдал… привёл? – держу винтовку у живота, страстно желая, чтобы меня захлестнула злоба.

– Верно балакаешь, – он заносчиво улыбается. – Не угодил мне твой брат! Форсистый, саблей гремит, ходит-пританцовывает, ляжками играет. Ну, думаю, красавчик, как поставят тебя перед дулом, будешь молить…

Меня взяло. Я дослал патрон, упёр приклад в плечо. Сейчас ты отведёшь взгляд. Я увижу ужас. Мгновение, второе… Он негромко смеётся: кажется, без всякого нервного напряжения. Бешенство не даёт выстрелить. Вонзить в него штык – колоть, колоть, чтобы пищал, взвизгивал, выл! Я отчётливо понимаю: если сейчас застрелю его, он, безоружный и смеющийся мне в лицо, останется в выигрыше. Мои друзья будут поговаривать об этом.

– Делай, Лёня! – Санёк легонько шлёпнул меня по спине.

Опускаю винтовку, смятение рвётся из меня неудержимым сумасшедшим смехом:

– Не-ет, я ему, хе-хе-хе, не то… я ему получше…

Вдруг вспомнился захватывающий роман о покорении французами Алжира. Молодой французский офицер попал в плен к арабам, и они под страхом мучительной смерти заставили его принять ислам, воевать против своих.

– Или он с нами пойдёт… – не могу смотреть на него, отворачиваюсь, – или издырявлю его штыком!

– Он – с нами? – У Вячки Билетова – гримаса, точно он надкусил лимон. Издаёт губами неприличный звук.

– С на-а-ми… – протянул Санёк; ему забавно в высшей степени.

– Мы не можем это решать, – неопределённо сказал Чернобровкин, обратился к виновному: – Вы, конечно, отказываетесь?

Он безразлично сказал:

– Могу пойти. Но, само собой понятно, не со страху, а от сожаленья. Вина на мне.

– Но вы не подлежите службе! – воскликнул Чернобровкин. – Вы… э-ээ… маленький.

– Я на германской полных три года был!

– В обозе ездовым? – спросил Санёк.

– Правильно мыслишь. Имею два ранения. – Сбросил пиджак на землю, сорвал с себя рубашку, нагнулся. Вся левая сторона спины покрыта застарелыми язвами.

– Шрапнель, – определил Санёк. Раны от шрапнели, бывает, не заживают по многу лет.

– Считаю за одно, а это – второе, – человек распрямился, показал нам на груди ямку от пулевого ранения: пальца на три выше правого соска. – Лёгкое – насквозь.

– А чего… – Санёк остановился на какой-то мысли, – иди, в самом деле, с нами. Интересно будет поглядеть на тя.

– И правда, интересно, – согласился любопытный Вячка. – Звать тебя как?

– Шерапенков, Алексей.

– Ха-ха-ха, Лёнька! – Билетов ликующе, точно он ловко открыл что-то мною скрываемое, обхватил меня за плечи. – Тёзка твой! Вот это да.

Шерапенков пошёл в избу собраться. Через минуту выбежал хозяин, поклонился Саньку, потом – мне.

– Благодарствуем! Вы не сумлевайтесь, он воевать будет, хотя и мозгляк. А убивать его – чего… Ой, занозистый, ирод, а жалко…

Повёл нас в сарай, нырнул в погреб. Мы получили два десятка яиц и шмат сала фунта на полтора.

Шерапенков вышел в шинели, в сапогах. И то, и другое ему велико. Несуразно огромной выглядит на нём баранья папаха. Вячка отвернулся, чтобы скрыть смех. А Санёк с самым серьёзным видом похвалил: