Елена Съянова - Гнездо орла

Гитлер вышел в гостиную, по дороге переменяя сердитое выражение на озабоченно-гостеприимное. Поддев под локоть, заставил ее подняться и вывел прочь. Они очутились в просторной комнате со стеклянными дверями, выходящими на обширный балкон.

— Здесь легче дышится, — пояснил Гитлер. — Ну, здравствуй, детка.

Он по привычке поцеловал ее в щеку.

— Только не наскакивай на меня, прежде не выслушав. Сейчас кофе выпьем.

Он позвонил, велев принести кофе и «что-нибудь для фройлейн Гесс». Последние два слова он произнес так, что Маргарита насмешливо поджала губы.

— Итак, ты прямо из машины с кучей упреков ко мне, — продолжал Гитлер, сделав глоток — Да, я пошел на маленькую хитрость. А как иначе было тебя домой выманить?

— Написать как есть.

— Как есть… ты сама знаешь. Вы шесть лет фактически в браке, у вас двое детей! И шесть лет он разрывается между тобой и делом. Сколько это еще может продолжаться?!

Она, вскинув глаза, посмотрела на него прямо. Он впустил в себя этот взгляд, как в наполовину открытые двери:

— Да, да, детка, ты правильно поняла. Но… все же прости мне мою бесцеремонность.

Маргарита спокойно доела бутерброд.

— А что мы скажем Рудольфу? — Еще один ее испытующий взгляд.

Гитлер поморщился:

— Неужели ты думаешь, я не предупредил его, что напишу тебе?

— Что он сказал?

Гитлер пожал плечами. Излишний вопрос. Рудольф, конечно, не сказал ничего.

— У меня был с твоим братом достаточно откровенный разговор. На крестинах крошки Эдды. Я сказал ему: полюбуйся на Геринга. Четыре года упирался, как баран, а вот же — женат и доволен! Теперь еще и отец! Благодаря моей… бесцеремонности. Это ведь я заставил его жениться на Эмме. Да, да! И я сказал Рудольфу: ты должен также заставить и свою сестру. Если же у тебя не хватит воли, так это снова сделаю я. Погоди усмехаться. В слово «заставить» я вкладываю иной смысл. Я рассуждаю так: ты и Роберт — оба хотите брака, но условия ставишь одна ты. Условие, по сути говоря, абсурдное, детка, — не жить вашей семье в Германии. Потому что тебе здесь все нехорошо! Каков же вывод? Не заключать брака? Не жить в Германии? Вздор! Решение может быть только одно — сделать так, чтобы… дома… тебе стало хорошо! Как это сделать? Берлина ты не любишь, Мюнхен для тебя «потерял обаяние», Нюрнберг ты обругала «шутовской погремушкой»… — Он поднялся и подошел к стеклянным дверям.

— Взгляни сюда. Завтра утром вон над теми вершинами взойдет солнце, и это будет такая красота! Бергхоф чист и непорочен, как новорожденный.

Маргарита подошла и тоже стала глядеть на резко обозначившиеся в сумерках силуэты гор.

— Я запретил Борману продолжать строительные работы. С завтрашнего дня здесь установится тишина. Я скоро уеду. Рудольф еще останется, до февраля. Но потом и твоему брату придется поработать. Ты еще не знаешь, что произойдет! Об этом знают лишь единицы, но тебе я скажу. Мы вступим в Австрию. Красиво и мирно. О, нас ждет великая весна! Как видишь, не так уж я и слукавил, написав, что ты нужна Эльзе. После родов ей полезно пожить здесь. Вы будете практически одни. Ну, еще Ева. Но она тихая. А как хорош этот воздух для детей!

Он сделал паузу:

— Хотя, конечно, все это имеет смысл, если… — он запнулся и снова замолчал.

— Что? — вздохнула Маргарита.

— Если ты… любишь по-прежнему.

Он резко отвернулся, прошел в глубь зала, взял телефонную трубку, подержав как будто в нерешительности, положил.

— Что же ты молчишь? (пауза) Позвонить Рудольфу?

Маргарита кивнула, не отрывая взгляда от фиолетовых гор. Здесь и впрямь как-то само собою возникло у нее ощущение отстраненности и… чистоты.

Через пять минут вошел Гесс. С сестрой он не виделся около года.

Но последние шесть лет вообще промелькнули, как шесть дней. Что этот последний год мог добавить или отнять у них!

— Вот, Руди, Грета выполнила мою просьбу, — сказал Адольф.

Брат с сестрой поцеловались.

— Эльза еще не знает, что я здесь? — спросила она.

— Еще нет, — ответил он.

Все трое снова сели к столу. Маргарита налила мужчинам кофе.

Рудольф выглядел сосредоточенным; взгляд тревожно перебегал с предмета на предмет. Эльза должна была родить со дня на день, и одна мысль о предстоящих ей страданиях, а может быть, о чем-то еще худшем, вызывала у него панический, тошнотворный страх. Он как мог пересиливал себя. Но час назад Эльза осторожно сказала ему, что впервые ощутила внизу живота слабенький прилив боли…

— Как решилось у Геббельса с Риббентропом? — спросил Гесс.

— Никак не решилось. И не решится, — отвечал Гитлер. — Я посадил их на три часа, как тараканов в банку. Видишь ли, — пояснил он Маргарите, — они все не могут договориться, кому и как вести пропаганду в Англии. Пакостят друг другу, как два школьника.

— Риббентроп не желает признать, что пропаганда — это хлеб Йозефа, — заметил Рудольф.

— Скоро я его утешу, — кивнул Гитлер. — Как ты мне советовал, заменю им фон Нейрата[1]. А чтобы грызня не продолжилась в европейских масштабах, сегодня же продиктую компромиссное решение, и пусть только попробуют самовольничать!

— Полезно было бы добавить к этому приказ, запрещающий раз и навсегда приходить к тебе с разными мнениями, — сказал Гесс.

— Отличная идея! Пусть Борман подготовит текст.

Маргарита в недоумении посмотрела на Адольфа: неужели он не понял шутки? Гесс заметил этот взгляд. Он поставил чашку и поднялся:

— Я пойду. Не хочу надолго оставлять Эльзу. Ты со мной или хочешь отдохнуть? — обратился он к сестре.

— Я не устала, — ответила она.

Простившись с Адольфом до ужина, Гесс привел Маргариту в свой кабинет, велел сесть и молча послушать его две минуты.

— Я с некоторых пор опасаюсь твоих визитов — ты это знаешь, — начал он, — но сейчас, конечно, очень рад тебя видеть. Это первое. Второе. Почаще напоминай себе, что ты не в Париже: здесь тонкий галльский юмор не в ходу. Третье. Ты подумала о том, как Роберт истолкует твой приезд?

— Сначала ответь, для чего на самом деле меня сюда вызвали? — попросила она, пристально глядя ему в глаза.

— Разве Адольф тебе не объяснил?

— Он объяснил свою первую ложь. Может быть, ты объяснишь… вашу вторую?

Гесс досадливо поморщился:

— Никакой лжи не было. А правда заключается в том, что ты нужна всем нам. Нужна здесь, дома. Адольф… просто хочет помочь.

— Он меня с Герингом спутал. — Маргарита встала. — Давай сделаем так: я сейчас повидаюсь с Эльзой и сегодня же вылечу обратно. Ты дашь мне самолет?

Рудольф как будто не слышал. На его лице оставалось то же досадливое выражение.

— Руди! — напомнила она.

— Да, я понял. Самолет я тебе дам. Но… Может быть, тебе все же следует знать… Кстати, сколько вы с Робертом не виделись?

— Четыре месяца. Но он обещал побыть с нами на Рождество.

— Значит, четыре месяца назад вы расстались, как обычно?

— Не совсем. — Она опустила глаза. — Я сказала ему, что, скорее всего, больше не вернусь в Германию.

— «Скорее всего» или «не вернусь»?

— Я не помню точно… А что?

— А то, что у него, похоже, как раз в июле, появилось это новое развлечение — лично испытывать свой «народный автомобиль». Результаты, нужно сказать, впечатляющие. Восемь сломанных ребер за один только ноябрь.

«…Хочу сделать „Фольксваген“ настолько безопасным, чтобы за руль можно было посадить даже подростка…» — писал ей в Париж Лей.

Но ей и в голову не приходило понять его намерение так буквально!

— Он в больнице? — тихо спросила Маргарита.

— Уже нет. Или еще нет. Только не восклицай: как это мы допустили! Плевал он на всех.

Рудольф, наконец, посмотрел на сестру. Грета стояла перед ним, немного подавшись вперед; тонкие руки бессильно висели. Это бессилие и какая-то безнадежность во взгляде вызвали у него лишь новый приступ досады.

Шесть лет… Шесть лет упрямого бабьего сопротивленья, тупого нежелания смириться, принять!.. Шесть лет упреков, обвинений, непрерывной борьбы с теми, кто дорог и любим! Скитания по Европе, истерические отъезды, судорожные встречи, письма, в которых страсть и боль!..

При всем неприятии поведения Лея, Гесс не мог не сочувствовать ему.

Рудольф поднялся, обняв сестру за плечи, легонько встряхнул:

— Пойдем к Эльзе. Я думаю, в любом случае, ты едва ли улетишь сегодня. По-видимому, нас всех ждет трудная ночь.

Ночь оказалась хоть и трудной, но радостной. Роды у Эльзы Гесс начались около двух часов утра, а в восемь довольный Карл Брандт положил на руки Рудольфу крупного крикливого мальчишку, синеглазого и круглолицего.

Пожалуй, никогда еще многочисленные зеркала бергхофского дома не отражали столько улыбок, как в то утро, 18 ноября 1937 года.