Октавиан Стампас - Древо Жизора

Мало того, когда сын Робера де Пейна, Тибо, после смерти отца вступил во владение замком Жизор, пошли гнусные сплетни, якобы это ненастоящий Тибо, а тайный сын Робера и Аделаиды. Доказательством этих мерзких сплетен служило чудесное омоложение Тибо де Жизора, который вскоре после смерти отца, в свои сорок четыре года стал выглядеть чуть ли не на двадцать два. Другие злопыхатели уверяли, что Тибо и вовсе продал душу дьяволу, оттого и помолодел. Надо заметить, он и сам давал пищу для таких злопыхательских суждений — открыто отказывался посещать церковь, подвыпив, хулил Господа нашего Иисуса Христа рассказывая о Спасителе самые невероятные и злые небылицы, поклонялся старинному вязу, растущему на поле перед Жизорским замком, и величал его «священным Ормусом», составил даже среди крестьян секту вязопоклонников, вместе с которой устраивал весной и осенью радения с бешеными песнями, плясками и свальными совокуплениями.

Вспомнив о том, что он напрямую происходит от семьи де Пейнов, люди прозвали его Жизорским Язычником. Когда Тибо женился, появилась надежда, что он хоть немного остепенится, но далеко не все и очень недолго тешили себя этой зыбкой надеждой. В жены себе Жизорский Язычник взял сорокалетнюю Матильду де Монморанси, женщину пылкого темперамента, которая вскоре родила ему сына Гуго, после чего чуть ли не двадцать лет была бесплодной, но зато с каждым годом выглядела все моложе и моложе, и, разумеется, ее очень скоро прозвали Жизорской Колдуньей.

Тем временем, после славной битвы при Таншбрэ, Нормандское герцогство стало принадлежать английскому королю Генри, сыну Вильгельма Завоевателя, и капризной судьбе вздумалось провести искусственную границу между Жизорами и их родственниками — межа, разделившая английские и французские земли, прошла как раз через жизорские владения, причем, замок Жизор оказался на английской стороне, а замок Шомон — на французской вместе с землями семьи де Пейнов. Вот тут-то, наперекор обстоятельствам, семьи решили пуще прежнего укреплять родство, перекрестно женить своих взрослых или уже взрослеющих отпрысков, а тех, которых женить еще очень рано, по крайней мере опутывать помолвками. В один и тот же день у Тибо Язычника и Матильды де Монморанси родилась дочь Анна, а у Осмона де Шомона и Беатрисы де Пейн — дочь Тереза. Сразу же после того, как девочек крестили, была совершена и помолвка. Терезу помолвили с Гуго де Жизором, которому тогда было двадцать пять лет, а Анну — с Гийомом де Шомоном, коему исполнилось двадцать четыре. Немудрено, что и тот, и другой юноша очень быстро нарушили обеты верности своим невестам и напропалую изменяли им, покуда Тереза и Анна учились говорить, ходить на ногах, писать, самостоятельно одеваться, и все такое прочее. Тереза де Шомон еще только меняла молочные зубы на коренные, а ее неугомонный женишок Гуго уже успел обрюхатить едва ли не треть жизорских крестьянок, передавая им драгоценную частицу крови мифического Ормуса. В тот день, когда Анна де Жизор вся зареванная доложила мамочке о каком-то непонятном и постыдном кровотечении, ее жених Гийом думал о самоубийстве, страдая совершенно по другой причине — его возлюбленную, Магдалену де Мелян, с которой он тайно встречался целых пять лет, выдавали замуж за герцога Бурбонского и увозили навсегда в далекий-предалекий Бурбон.

Наконец, когда девочкам исполнилось по четырнадцать лет, их сорокалетние женихи дождались обряда венчанья. Хорошо еще, что и Анна, и Тереза, вступив пору созревания, стали очень хорошенькими, так что их заветные мужья на время позабыли о побочных любовных похождениях и занялись устройством своих гнезд. По истечении двух или трех лет счастливой семейной жизни Гуго и Гийом, удостоверившись, что их жены беременны, с чистой совестью возвратились к утехам своей молодости.

Жан де Жизор, названный своим отцом на пирушке, в Ле-Мане в честь какой-то пренебрегающей правилами приличия девы, которую, вполне возможно, вовсе и не звали Жанной, в первые годы своей жизни был на редкость угрюмым младенцем. Нельзя сказать, чтобы Жан не улыбался, такого не может быть, чтобы ребенок совсем не знал улыбки, но радовался крошка Жан каким-то убийственно особенным вещам. Он, к примеру, оставался совершенно равнодушен к каким бы то ни было игрушкам, свистелкам, колокольчикам и дудочкам, не сиял от восторга при виде блестящих золотых вещей и украшений, не тянул ручонки к великолепным жизорским розам и лилиям, но зато возбуждался и от души ликовал, когда в поле его зрения попадали мечи и кинжалы. Поначалу это вызывало у родителей недоумение. Особенно у матери, отец-то, как раз, только радовался — сын будет воином. Но затем нашлось другое объяснение — оказалось, что Жан благоговеет пред всем, имеющим крестовидную форму, и часами может играть нательным крестиком или разглядывать висящее в комнате Терезы распятие. Тут уж стала радоваться мать — наконец-то в Жизоре появился будущий истый христианин! После смерти Жизорского язычника, Христос потихонечку стал возвращаться в эти края, и лишь восьмидесятилетняя ополоумевшая Матильда де Монморанси, изредка выползая из своего угла напоминала о недавних языческих временах, когда совершались радения у вяза.

Злой и обиженный взгляд, с которым Жан появился на свет и который так удручал его мать и нянек, с возрастом все реже и реже стал появляться в его детских глазках. В два года он был уже довольно миловидным и приятным ребенком, неулыбчивым, но и не капризным. Когда он начал говорить, в Жизоре без конца звучало слово «волки», поскольку в то лето их особенно много развелось в окрестностях, и первое, что произнес Жав, было:

— Волки.

— Вы слышали?! — воскликнула Тереза. — Он что-то сказал. Жан, повтори, что ты сказал?

— Волки, — на полном серьезе повторил мальчик и добавил: — Обнаглели.

Ему было два года, когда Тереза разродилась вторым ребенком. Девочку назвали Идуаной, возможно, в честь супруги Вильгельма Меровинга, но, скорее всего, в память о какой-нибудь Идуане, доставившей особое удовольствие распутному Гуго де Жизору. При виде своей горлопанящей сестрицы, Жан испытал такое сильное потрясение, что маленькое брыкающееся и посиневшее от крика руконогое и животоголовое существо стало самым первым воспоминанием его жизни, оно являлось ему во сне в разных видах, и всякий раз он испытывал смешанное чувство страха, жалости и гадливости. Он не заплакал тогда вместе со своей новорожденной сестрой, но в глазах его появилось то же самое выражение вопроса, удивившее Терезу в миг его появления на свет: «Зачем? Кто вам позволил? С какой стати?»

Второе воспоминание его тоже связано с Идуаной, когда спустя два года после ее рождения он вдруг догадался, что ее можно убить. Доселе он лишь смутно обижался, что с ней нянчатся больше, чем с ним, носят на руках и целуют больше, чем его. Как и с какой стати появилось на свет это подобное ему существо, с которым почему-то приходится делиться мамой и няньками? Зачем она так весело смеется, будто ему до зарезу нужен ее глупый, раздражающий смех? И он догадался, что когда наступаешь на паука, то паук, превращаясь в липкую лужицу, из которой торчат лапки, навсегда исчезает, перестает существовать. Правда, с Идуаной получилось сложнее. Улучив момент, он вытащил ее из колыбельки, положил на пол и застыл, не зная, на что надо наступать. Девочка проснулась и, открыв рот, завопила, и тогда Жан наступил ей ногой на лицо и стал давить изо всех сил. В таком положении его и застали няньки, устремившиеся на крик девочки. Жан успел лишь до крови раздавить сестре верхнюю губу; в отличие от паука она не превратилась в неживую липкую лужицу. Страшное чувство смешанной ненависти, гадливости и жалости к убиваемой Идуане навсегда поселилось в его сердце, тем более, что отныне его на сто шагов не подпускали к сестре. Нет, он не был таким уж злым мальчиком, и со временем даже научился находить для себя утешения, если ему казалось, что он в чем-то обделен перед другими. Он даже полюбил свою сестру Идуану, и с годами все больше проводил с нею время вдвоем, гуляя в окрестностях Жизора. Тем более, что смерть бабушки принесла ему нечто такое, чего не было ни у кого — тайну. Жану было семь лет в то лето, когда она умерла. Однажды ночью он проснулся от того, что кто-то стоял у него над изголовьем постели и тяжело дышал.

— Кто здесь? — спросил он, вскакивая.

— Жан… Это я, мой мальчик — сказала старая развалина своим низким загробным голосом. Боже, как они с Идуаной боялись этой девяностолетней карги с черными провалами слезящихся глаз, смоляными иголками волос, торчащих из подбородка и из-под носа, а главное — с ее невыносимым гнилостным запахом полуразложившегося трупа. Одно время Жан был уверен, что тараканы и мокрицы рождаются из этого запаха, густо шибающего из-под платья его бабушки Матильды.

И вот она стояла здесь, в его спальне, освещенной лишь светом луны, с трудом пробивающимся сквозь толщу оконной слюды. Жан замер в ужасе, глядя на ее мертвенно-бледное лицо, из которого, казалось, вот-вот вырвутся и бросятся на него те самые дьяблотены, от которых у кошек и собак появляются лишаи.