Владимир Ситников - Горячее сердце. Повести

Трамвай неожиданно встал, словно налетел на стену. Улицу запрудила толпа манифестантов. Как и в Вятке они шли с хоругвями, портретами царя, нескладно, но неистово пели гимн. Все это пестротой своей напоминало карнавальное шествие.

Трясущийся старичок, поджав губы, стянул с плешивой головы картуз. Господин с моноклем обнажил пробор. Весь вагон подчинился требовательному реву манифестантов:

— Снимай шляпу!

И только один мужчина, молодой, с бархатной полоской усов, не обратил на происходящее никакого внимания.

«Что с ним? Не хочет подчиняться или не слышит?» — подумала Вера, разглядывая его округлое, подернутое загаром лицо. Он смотрел на окружающих со спокойным равнодушием.

Остроносая барынька стукнула кружевным зонтиком о скамейку.

— Снимите шляпу, молодой человек!

В ее голосе были страх и негодование. Но больше, пожалуй, страха.

Молодой человек скользнул рукой в карман пальто, вынул газету и с хрустом развернул ее. Газета была с нерусским названием.

Барынька вскочила.

— Почему он не снимает?!

Усатый опустил газету, со спокойным удивлением взглянул на женщину. Произнес что-то по-французски.

«Француз, не понимает по-нашему, — подумала Вера. — Неужели не может эта барынька догадаться?.. Но ведь можно все-таки и ему понять, что просят снять шляпу».

Барынька расплылась в улыбке.

— Играют наш гимн «Боже, царя храни». Снимите, пожалуйста, шляпу.

Но молодой человек углубился в газету.

— Вы, значит, француз? Как приятно! Жаль, что я не умею по-французски, — схватив его руку, защебетала женщина.

— Мерси, мерси, — холодно ответил молодой человек.

На остановке он вышел, сунув газету в карман. Позднее Лена клялась, что француз подмигнул им. Вера этого не заметила.

Когда трамвай тронулся, он подошел к его запыленному окну и поманил барыньку пальцем. Та преданно прильнула к стеклу.

— Вы старая дура, — явственно донеслось в вагон. Француз говорил на чистейшем русском языке.

Ужаленно подскочив на месте, барынька взвизгнула:

— Остановите! Остановите! Это шпион!

Кондуктор почесал в затылке.

— Где его поймаешь, шпиена... Кронверкский будет следующая.

У Веры учащенно заколотилось сердце. Почему он так сделал? Кто он? Если просто озорник, то он не стал бы рисковать. Нет, тут что-то другое... Что-то другое...

— Как ты думаешь, кто это? — спросила она у Лены.

— Я сразу поняла, что это не француз, — знающе ответила та. — У него слишком русский вид.

Пестрая, стремительная, как карусель на самых быстрых оборотах, жизнь. С утра Вера спешила к себе в медицинский институт, потом бежала к Лене на сельскохозяйственные курсы. И вместе с ней—на оперу в Мариинку или на студенческий вечер слушать артиста Александрийского театра Ходотова.

«Каменщик, каменщик, в фартуке белом...» — когда он читал это стихотворение, у Веры мурашки пробегали по коже.

Однажды ей удалось увидеть самого Шаляпина. Она стояла у подъезда Мариинского театра вместе с длинношеим говорливым студентом Гришей Суровцевым в очереди за билетами.

Шел ленивый осенний дождь. Влажно блестел серый финский гранит. Было в этот вечер тоскливо и холодно. Согревала только надежда достать билеты на концерт.

Неожиданно около очереди остановился рычащий лакированный автомобиль. Из него вышел высокий мужчина в широком пальто.

— На Шаляпина билеты ждете?

Гриша стиснул Верину руку и, немея от восторга, прошептал:

— Это же сам Федор Иванович!

Вера тоже узнала его — высокого, властного кумира театралов. Не слушая восторженного лепета, Шаляпин стремительно прошел к двери и ударил в нее кулаком.

— Откройте же, черт возьми!

Швейцар, торопливо распахнул дверь.

— Впустите их, пусть погреются! — крикнул Шаляпин. Широко взмахнув рукой, пригласил: — Заходите все!

Он тут же уехал. Студенты и курсистки растроганно говорили о шаляпинской душе и широте русского характера.

— Так мог поступить только истинно вятский мужик, — горячо доказывал Гриша.

— Да он вовсе не ваш, а казанский! — выкрикнул из темноты чей-то насмешливый голос. Вера с Гришей принялись доказывать, что Шаляпин только вятский. Они-то уж это точно знают!

И вдруг все эти увлечения показались мелкими, детскими. Все оттеснил куда-то в сторону исписанный от руки печатными буквами листок бумаги. Кто-то положил его в ячейку для писем на букву «З». Он не был никому адресован, и Вера развернула его.

Прочитав, поняла, что люди, о встрече с которыми она мечтала, где-то рядом.

Это было стихотворение, с первого раза запомнившееся ей:

Вера вспомнила: недавно в Петрограде была устроена студенческая манифестация. Злые, жгучие слова, наверное, вылились на бумагу на другой же день после шествия студентов к Зимнему. Но кто написал стихотворение, кто положил его в ящик? Вера прислушивалась: не говорят ли о нем однокурсницы? Нет. Их волновали латынь, голеностопный сустав и шляпки из шелковой соломки.

Все открылось перед ней неожиданно. В анатомичку вошла высокая, удивительно красивая девушка и, плотно прикрыв дверь, сочным, показавшимся Вере каким-то вкусным голосом сказала:

— Курсистки, вы все народ небогатый. Сегодня мы будем говорить о наших нуждах, о кассе взаимопомощи. Приходите!

На собрание зачем-то пожаловали студенты. Они и говорили. Но не о кассе. Один из них, бородатый, с курчавой дикой копной волос, выкрикнул без всякого предисловия:

— В борьбе обретешь ты право свое! Вот наш девиз!

Высокая девушка поморщилась:

— Эсер.

— Социалист-революционер! — с почтением уточнила порывистая желтолицая курсистка в пенсне на серебряной цепочке.

Говорил оратор горячо, быстро размахивая рукой. Ему долго хлопали.

Потом к кафедре стремительно прошел худощавый высокий студент, и Вера вдруг услышала слова из стихотворения: «Наши дни, дни черного позора». Этот с энергичным худым лицом человек говорил страшное: он звал бороться против войны. Ему аплодировало человек пять.

Курсистка в пенсне толкнула Верину соседку острым локтем в спину.

— Тише, милая курсиха. Ладони отобьешь. Это же большевик.

Та рассердилась.

— Ну и пусть. Ведь он правильно говорит!

После этого собрания Веру нестерпимо потянуло к людям, которых она видела там. Издали следила за той, высокой, но стеснялась подойти. Курсистка была, как все, в черном платье с кружевным воротничком, но оно сидело на ней красивее, чем на других. Тяжелые, уложенные на затылке волосы словно закидывали голову. Вот, наверное, такой же была Софья Перовская — решительной, всегда занятой какими-то таинственными делами. В перерыв Вера старалась быть около этой девушки. Наконец та обратила на нее внимание. Под пытливым взглядом ее серых глаз Вера вдруг заволновалась и стала водить пальцем по подоконнику. Сейчас девушка скажет что-то решающее для нее.

— Меня зовут Ариадна Петенко, — певуче сказала та. — А вас кажется, Верой? Вы были тогда?

— Была, — эхом ответила Вера.

— Чье выступление понравилось вам? — спросила Ариадна, а Вера подумала, что сейчас, именно сейчас от нее самой, от ее ответа зависит все.

— Тот худощавый, большевик, по-моему, говорил хорошо; и бородатый тоже интересно, — сказала она.

— Ну, бородатый нес чепуху, а худощавый действительно хорошо говорил, — убежденно проговорила девушка.

Вера поперхнулась. «Не так и не то я сказала. Все пропало...» Но какой-то упрямый бес вселился в нее, и она повторила:

— По-моему, бородатый тоже говорил хорошо.

— Ладно, это мы еще обдумаем, — усмехнулась Петенко. — Вы приходите в столовую. У меня будет дело к вам.

И Вера вдруг почувствовала, что ничего не пропало, что Ариадна все поняла.

Весь день на лекциях она думала о том, что сейчас за ее спиной стоят те известные и безвестные люди, которых гноили в казематах, ставили без суда к стенке и вздергивали на дубовых перекладинах. Она словно занесла ногу на первую ступеньку крутой лестницы... И это наполнило ее тревожным ожиданием и чувством страшной ответственности.

В столовую она пришла прямая и решительная.

Сев на краешек стула, прижала руки к груди и стала ждать. Она готова были идти на улицу и разбрасывать листовки со стихотворением, везти с финской границы чемоданы с оружием.