Луис Ривера - Легионер. Книга 1

Марк верил в боевое братство, верил в то, что гражданин Рима, ветеран Цезаря, не может быть убит безнаказанно. И не захотел оставить все как есть. Не захотел просто взять меня в свой дом и таким образом исполнить дружеский долг перед моим отцом. Он пошел дальше. Потому что веры в нем было хоть отбавляй.

Добродушный увалень дядя Марк… Грубоватые солдатские шутки, заразительный смех и огромные мозолистые руки. Вот что я помню о нем. Вернее, таким он был для меня, когда навещал отца. В тот день, когда я пришел к нему, в изорванной обгоревшей одежде, с красными от слез глазами и распухшей посиневшей скулой, покрытый запекшейся кровью, Марк был другим. Тогда я ясно представил себе, каким он бывал в бою…

Он гладил меня по голове, приговаривая:

— Это ничего, сынок. Это ничего…

А мне было страшно смотреть на его лицо.

В тот день он больше ничего не сказал. Только это «ничего, сынок». Его жена Клавдия умыла меня, накормила и уложила в постель. А Марк все сидел, глядя в пол, и что-то бормотал себе под нос.

Как ни странно, даже смерть отца не произвела на меня такого впечатления, как вид одноглазого ветерана, узнавшего о гибели друга. Сам не знаю почему… В тот момент, когда я, выходя из комнаты, посмотрел на него, ссутулившегося, постаревшего разом лет на десять, я понял что-то очень важное. Но тогда у меня не хватало слов, чтобы как-то назвать то, что я постиг. Не хватает их и сейчас. Впрочем, кто знает, может быть, некоторые вещи и не должны быть названы. Война сделала из меня философа. Не думаю, что от этого будет много пользы… Хотя развязка уже близка и у меня нет причин всерьез задумываться о будущем.

Марк быстро узнал, кто убил моих родителей. Тот, кто это сделал, не очень-то старался скрываться. Законы пишутся для простых людей. И пишутся теми, кто считает себя выше этих законов. Власть есть власть, с этим ничего не поделаешь. Дело не дошло даже до суда.

Марк попытался подбить на выступление ветеранов колонии, но те только пожали плечами. Для них мой отец был чужаком, хотя многие сражались вместе с ним под одним легионным орлом.[5] Память человеческая коротка. Если хочешь, чтобы тебя не забыли, не ленись напоминать о себе. Если бы отец не предпочел в свое время уединение, старые солдаты обязательно бы выступили. И тогда, одни боги знают, как все повернулось бы. Но рисковать жизнями и тем более своим добром из-за человека, который сам отказался от старых боевых товарищей, никто из ветеранов не захотел.

— Размякли, — сказал Марк, вернувшись как-то домой. — Просто размякли. Струсили… Все, как один, струсили.

— И правильно сделали, — проворочала Клавдия. — И тебе нечего соваться. Мертвых не воскресишь. А будешь и дальше людей баламутить, сам не ровен час головы лишишься. Мальчику мы поможем, вырастим, если уж так боги пожелали, а остальное — не наше с тобой дело.

— Помолчи, — угрюмо ответил ветеран. — Сама не знаешь, что несешь. Мы с Гнеем вместе пятнадцать лет в одной когорте[6] были. Он мне жизнь спасал я уж не помню сколько раз…

— Ну и что? Чем ты ему поможешь, если сам в каменоломни угодишь на старости лет? А то еще и убьют да дом сожгут… Вон за мальчишкой лучше присматривай. Своих детей боги не дали, так хоть чужого воспитаем, все будет кому о нас с тобой позаботиться, когда совсем немощными станем.

Тогда Марк ничего не ответил. Пробормотал что-то себе под нос и вышел во двор. А вечером, когда Клавдия легла спать, он пришел ко мне в комнату, сел рядом с постелью и заговорил:

— Слушай меня внимательно, сынок. Если я не вернусь, позаботься о моей старухе. Сначала, конечно, она тебя на ноги поставит, но когда вырастешь — уж не забывай про нее. И главное: помни о том, что стоящий человек не может жить под одним небом с убийцей своего отца. Крепко-накрепко это запомни. Ты не подведи меня. Когда сил наберешься, найди тех людей… Пусть они и за Гнея ответят, и за старика Марка.

Он тяжело вздохнул. А я лежал, не шевелясь, и не мог произнести ни слова. Марк теперь был единственным близким мне человеком. Толком я ничего не понимал, но чувствовал, что это может быть последний раз, когда я вижу его живым. Мне хотелось удержать его, но душившие меня слезы не давали произнести ни звука. Я просто лежал и тихо плакал от отчаяния. Мне было страшно за него, страшно за себя, мне было безумно жаль отца и мать… Но в то же время я ненавидел тех, кто стал причиной моего горя. Ненависть была настолько сильной, что заглушала временами боль утраты и страх перед будущим.

— Запомни это имя, сынок: всадник Оппий Вар. Хорошенько запомни. Разыщи его. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой… А может, и я скоро присоединюсь к нему. Богам ведь нужны хорошие солдаты… Такие, как мы с твоим отцом. А старухе моей скажи, чтобы на меня не сердилась. Не понять ей всего…

Он снова вздохнул и взъерошил густые седые волосы.

— Знаю, будут люди говорить, что, мол, глупо старое помнить да всю жизнь только о мести думать. Вроде как моя старуха сегодня говорила… Только ты их не слушай. Нельзя прощать обид. Раз простишь, другой… И превратишься в никчемного человека, ни родства не помнящего, ни чести не знающего. Сколько я таких перевидал — жалкие люди. Всяк ими помыкать может, как ему заблагорассудится. А те и рады, что ими крутят да вертят. Стержня нет… Вот в твоем отце был стержень, потому и солдатом хорошим, и товарищем верным он был… Ладно, что-то разговорился я. Постарел, наверное, как баба трещу. Запомни, сынок: всадник Оппий Вар. Не знаю уж, что этому негодяю от твоего отца понадобилось… Одно на ум приходит — как-то он обмолвился, что есть у него не то медальон какой-то, не то ожерелье цены немалой.

Он его заполучил в Галлии. Было там одно дело… Мы гнали варваров, на пятки наступали… Пятая когорта, в которой служил твой отец, была в авангарде и столкнулась с отрядом галлов. Те остались, чтобы прикрыть своих. Натиска наших они не выдержали и попытались скрыться в лесу. Когорта начала преследование… Оказалось, это была ловушка. Галлы заманили их в самую гущу леса. Уцелело тогда не больше половины манипула.[7] Правда, и галлов почти всех перебили. Но там, в непроходимой чаще, наши наткнулись на варварское святилище. Друиды. Слыхал про таких? Что-то вроде наших жрецов. Колдуны еще те… С деревьями и зверьем разговаривают, могут одним взглядом человека в камень превратить. Если им волю дать, конечно.

Так вот твой старик с этими друидами и встретился в лесу. Что там было и как, он даже мне не рассказывал. Вообще, среди тех, кто уцелел тогда, охотников языками почесать не нашлось. Все молчали как рыбы. Будто их эти друиды заколдовали. Отец твой только про безделушку мне сказал. Мол, отдал ему ее старый колдун, чтобы жизнь свою сохранить. Вроде как откупился. Уж не знаю, что это за штука была, но Гней берег ее пуще своих медалей. Наверняка не простая безделушка, а зачарованная. Хотя не слишком-то я верю во всякую волшбу. По мне так витис центуриона[8] — самое надежное колдовство.

Я с чего подумал-то насчет побрякушки той… Маний Вар, отец Оппия, который твоего отца убил, командовал тогда пятой когортой. И тоже уцелел. Вот, может, он и прослышал что про подарок друида. Не знаю… А может, на землю вашу глаз положил. Да много ли чего может быть… Люди и просто так убивают, для развлечения.

Только за все надо ответ держать. Это ты тоже крепко запомни.

Ну все, мне пора. Старуху мою не бросай, если что…

Он тяжело поднялся и медленно вышел из комнаты. А я остался лежать неподвижно, беззвучно повторяя про себя: Оппий Вар. Снова и снова я мысленно произносил это имя, больше всего боясь, что наутро могу его не вспомнить. Я пытался припомнить его лицо, но у меня ничего не получалось. Это была просто безликая фигура, грозная, наводящая ужас… Человек в маске, какие надевают трагические актеры. Так я и уснул — повторяя имя и молясь, чтобы не забыть ни слова из того, что сказал мне на прощание друг отца.

Марка нашли через три дня. Его изрубленное тело лежало в придорожной канаве, на дороге, ведущей от колонии к Капуе.

Но даже тогда ветераны не отважились выступить. Те, кто убил Марка и моего отца, могли жить спокойно. Старые рубаки, которые еще несколько лет назад не моргнув глазом шли на стену щитов и копий, сейчас были способны лишь на то, чтобы повозмущаться за кувшином ретийского, вспоминая времена Цезаря, когда редко кто отваживался поднимать руку на его верных солдат.

Клавдия надела траур. Не знаю, винила ли она меня в том, что случилось с ее мужем, или приняла судьбу как должное, как волю богов. Но если и считала причиной своего горя меня, то виду не подавала. От Марка ей остались кое-какие сбережения и пара рабов, что позволило нам с ней какое-то время жить довольно сносно.

Я как мог помогал женщине, заменившей мне мать. Присматривал за рабами, помогал в огороде, пропалывал ячмень и пшеницу, пас вместе с домашней собакой коз, жал и косил.