Харикл. Арахнея - Вильгельм Адольф Беккер

— Да дарует это Зевес, — воскликнул другой, принимая и осушая чашу. Взор его снова пытливо остановился на юноше.

— А может быть, мы вовсе не так чужды друг другу, как ты это полагаешь, — прибавил он немного погодя. — Может статься, мы уже не в первый раз вкушаем вместе хлеб-соль. Мы соотечественники; я тотчас узнаю в тебе афинянина, несмотря на то что произношение твоё не совсем чисто. Итак, я только вполовину нуждаюсь в том вопросе, с которым обращались друг к другу герои Гомера: «Кто и откуда ты, муж; где живёшь и откуда ведёшь ты свой род?»

— Действительно, — сказал, улыбаясь, юноша, — я считаю себя аттическим гражданином; что же касается моего произношения, то нет ничего удивительного, если после шестилетнего отсутствия я не говорю более так же чисто, как ты, на наречии моего родного города. В ответ на вторую половину вопроса я скажу тебе, что я Харикл, сын Хариноса. Род мой принадлежит к числу весьма уважаемых, хотя мы и не можем довести своей родословной ни до Геракла, ни до Гермеса. Я же последний в роде, родился лишь шесть лет после брака моего отца, страстно желавшего иметь сына, если... — он остановился и стал рассматривать кольцо, надетое у него на четвёртом пальце левой руки.

— Если только справедливо то, что говорила тебе мать, — смеясь, добавил молодой человек, по лицу которого было заметно, что он убедился в справедливости своего предположения. — В этом отношении остаётся только одно: верить на слово, подобно Телемаку. Но отчего же ты жил так долго вне Афин? Конечно, теперь на подобные вещи смотрят снисходительнее, чем прежде, когда гражданину ставилось в заслугу то, что он предпринимал как можно меньше излишних путешествий. Может быть, твой отец из числа тех людей, которые придерживаются поговорки, что там отечество, где хорошо живётся? Или он полагал, что в другом месте лучше довершит твоё воспитание? Скажи мне, разве ты не боишься укора за то, что родители твои предпочли воспитать тебя на чужбине, как союзника[5], а не на родине, как будущего гражданина?

— Нет, — возразил Харикл. — Не потому искал отец мой другого места жительства. Все заботы его были устремлены на то, чтобы воспитать своего сына истинным афинянином. Я часто слышал, с каким неудовольствием говорил он о том, что многие отцы делают педагогами своих сыновей рабов, необразованных, говорящих языком, исполненным варваризмов, что они так равнодушно относятся к выбору школы. Кормилица моя и та была выбрана с величайшей тщательностью. Благодаря бывшей в то время дороговизне отцу удалось пригласить для этой цели одну почтенную гражданку, находившуюся в крайне стеснённых обстоятельствах. Строго следил он также и за тем, чтобы няньки и рабы, мне прислуживавшие и меня окружавшие, имели вполне греческие нравы и говорили самым чистым языком. Я и теперь не без удовольствия вспоминаю прекрасные истории, которые рассказывала мне в зимние вечера моя, уже пожилая, Манто, в то время как прочие рабыни, окружая мою мать, занимались рукоделием. Конечно, всю разницу между её разумными рассказами и баснями и теми, исполненными суеверия, сказками о привидениях и т. п., которыми обыкновенно потешают детей все кормилицы и няньки, понял я лишь позже. В таком же роде был и мой педагог, правда несколько угрюмый старик, который иногда сурово обходился со мною, если мне случалось, например, за обедом начать есть левой рукою вместо правой или сидеть, заложив ногу на ногу, который бранил меня даже и за то, если я, идя в школу, поднимал взор от земли, чтобы посмотреть вслед за ласточкой, с восторгом приветствуемой всеми как провозвестница весны. Но он поступал так лишь потому, что был вполне проникнут древнеаттическими идеями о воспитании[6].

— Должно быть, твой отец был человек очень не бедный, — заметил другой, — если даже при выборе рабов мог обращать менее внимания на годность их вообще, чем на чисто аттический характер их образования.

— Отец мой был далеко не богат, — возразил Харикл. — Да к тому же ему много стоили триерархии и хорагии[7] и другие государственные повинности. Но когда дело шло о моём воспитании, он не жалел никаких денег. Я помню, в какой гнев он пришёл, когда однажды один из его друзей посоветовал ему отдать меня в более дешёвую школу Элпиаса близ Тезейона[8], вместо того чтобы посылать к Гермипосу, лучшему учителю того времени, слава о котором, вероятно, дошла и до тебя.

— Да, я его знаю, — сказал молодой человек и улыбнулся, — но как это случилось, что отец твой оставил Афины, и отчего держал он тебя так долго на чужбине?

— Он сделал это не по своей воле, — возразил тот, — несчастное стечение обстоятельств, которым воспользовались гнусные сикофанты[9], изгнало отца моего из Афин. Ты, конечно, помнишь тот ужас, который овладел Афинами после битвы при Херонее.

— Помню ли я! Никогда не изгладится у меня из памяти воспоминание об ужасах того дня, когда разнеслась эта несчастная весть. Я как теперь вижу, как народ поспешно стремится по улицам к месту собрания, как свободные женщины, стоя у дверей своих домов, томимые мучительной неизвестностью, забывая почти все приличия, со страхом спрашивали у прохожих об участи своих мужей, отцов и братьев; как пожилые люди, почти старцы, которых закон уже давно освободил от воинской службы, ходили по городу в одежде воинов; как страдала афинская гордость, когда, после потери 3000 граждан, настоятельная опасность заставила республику прибегнуть к отчаянному решению: признать рабов свободными, союзников гражданами, лишённым чести возвратить их права.

— Да, ты рисуешь верную картину, — продолжал Харикл. — Я был тогда ещё мальчиком, мне было лет четырнадцать, и я, конечно, вовсе не заботился о делах общественных, но, несмотря на то, даже и я в то время не мог не заметить всеобщего уныния; но в особенности для нас была грозна ужасная будущность. Мой отец уехал на корабле за несколько часов до обнародования известия. Он ссудил значительную сумму денег одному ликийскому купцу, с тем чтобы тот отвёз в Крит вино и другие товары и затем привёз обратно в Афины